Ольга Кожухова - Ранний снег

Поскольку рана в ноге хорошо заживала, госпитальное начальство охотно пошло навстречу желанию молодого хирурга. Его выписали досрочно. Но не в действующую армию, не на фронт, не в старый полк, где он начинал свою военную службу и где был ранен, а в «довольно-таки глубокий тыл», как с усмешечкой объяснили в штабе округа, оформляя его начальником санитарной части полка, в пехотную дивизию. Огорчённый, измученный ожиданием и несбывшимися надеждами, Петряков отмахнулся от того факта, что дивизия существовала пока только лишь на бумаге. Он знал: в военное время пехотные дивизии формируются быстро, месяц-два - и на фронт!.. Главное было в том, что его назначили врачом не в тыловой госпиталь и даже не в медсанбат, а снова в полк, в знакомую обстановку.

Так он попал сюда, в Старую Елань, на берег реки.

Дивизия с трёхзначным порядковым номером действительно существовала пока лишь на бумаге. Ещё не было ни людей, ни оружия. Ещё только выходили из пунктов отправления эшелоны с мобилизованными. Ещё только выписывались со складов винтовки и боеприпасы, продовольствие и снаряжение. Ещё только сходили с конвейеров оборонных заводов миномёты и пушки. Но здесь, в густых лесах, вокруг небольшого районного центра в глубине Черноземья, уже шла своя напряженная армейская жизнь.

Каждый день в полк прибывали со станции ротные и взводные командиры. Это были и старые, опытные кадровики, побывавшие в самом пекле и, подобно Ивану Григорьевичу, успевшие отлежать свой срок в медсанбатах и госпиталях; и совсем новички, ещё «не обструганные» лейтенантики, только-только из военных училищ; и лобастые бородатые «запасные», бог весть из каких резервных глубин: агрономы, прорабы, учителя, неумело натянувшие на себя военную форму и ещё не отвыкшие от вольготных штатских привычек.

Петряков очень быстро освоился на новом месте, свыкся с порядками и считал себя старожилом, в отличие от новичков. За какие-нибудь две недели он успел дочерна загореть на позднем солнце бабьего лета, полюбить неумолчное бормотание близкой реки, голоса певчих птиц в чащобах и запахи гнилых, перезрелых ягод малины и ежевики на лесных ослепительно жёлтых от клёнов прогалах.

Он не знал, что и это всё кончится быстро.

Плотно слившись в единое целое, конь и всадник двигались неторопливо, каждый думая о своем. Под копытами Ястреба на дороге чуть похрустывали мелкие острые камни: это был ещё город.

Вскоре Петряков миновал большое колхозное поле картофеля, ещё не убранное, и свернул с шоссе на лесную тропу. Здесь была уже глухомань, бурелом. Лес тянулся на многие километры.

Ястреб фыркнул, наткнувшись мордой на низкие влажные ветки кустарника: там что-то коротко зашелестело. Может, вышел на ночную охоту ёж, может, просто сорвался с ветки сухой, истончившийся лист, но конь вдруг вздрогнул всем телом и пошёл как-то нервно, сторожко, заносясь правым боком. Петряков дёрнул поводья.

- Но, балуй! - крикнул он и занес плеть, чтобы ударить. Но не ударил.

Он любил это рыжее существо с белой чёлкой и в белых чулках, с длинной гривой. С ним легко было молчать, легко разговаривать, даже грустить. В такие минуты лошадь становилась особенно чуткой.

Иван Григорьевич ехал ночными опушками леса. Где-то близко темнела река. Дыхание её ощущалось в терпком запахе ила, лягушек и лиственного гнилья. Сейчас будет дамба, обсаженная длинноствольными серебряными тополями. Потом крутой спуск к реке и грубо сколоченный саперами мост. За ним, сразу же на изволок, - землянки второго стрелкового полка. Там, в санчасти, Петряков должен взять свои вещи и проститься с друзьями, чтобы завтра уже, на рассвете, быть в городе.

Да, недолго он пожил здесь. Не пришлось...

Всего два часа назад Ивана Григорьевича с нарочным вызвали в штаб дивизии, к генералу Осипу Фёдоровичу Маковцу, человеку суровому и недоступному, и разговор был коротким. Пришлось подчиниться приказу.

Теперь он возвращался в полк лишь затем, чтобы взять вещи и продовольственный и вещевой аттестаты.

Ястреб хрустнул срубленной веткой, тихонько, обрадованно заржал. Ветер прошел по верхушкам деревьев, донёс запах полковой походной кухни: смолистого дымка от углей, пригорелой гречневой каши. Меж сосновых стволов мелькнул синеватый луч штабного фонарика.

- Стой! Кто идёт?

- Свои...

Петряков усмехнулся: здесь уже было теперь не свое, здесь теперь всё было чужое.

Иван Григорьевич бросил поводья дневальному и, откинув брезентовый полог в дверях, вошёл в штабную землянку.