Ольга Кожухова - Ранний снег

Но, щурясь острыми голубыми глазами на жёлтый прыгающий в печке огонь, он и сам на мгновение застыл, погруженный в раздумье. Как будто и перед ним, обдав вечным мертвенным холодом, промелькнуло какое-то странное, слепящее душу видение; пронеслось - и исчезло. Он резко тряхнул головой, отгоняя его от себя.

- Какая-то ерунда у тебя нынче в башке, Матвей! Для того он и существует, медсанбат, чтобы раненых принимать.

- Да я не о том... - Железнов вздохнул и добавил с горечью, - Эх, Иван, - обратился он к Петрякову, - все! Кончилась наша дружба...

- За дружбу! - сказал Шубаров и поднял чарку.

Стекло скупо звякнуло о стекло.

Петряков выпил, повертел чарку в руках. В старинной, хорошо отшлифованной грани отсвечивали огоньки.

Он больше Моти и Мити знал об этой войне. И о жизни, и о смерти. Он знает, что нет её, лёгкой смерти. Ни для кого. Даже для самого лучшего друга. А есть та, какая придётся. Может быть, что и в муках. И никто не в силах эту муку прервать прежде времени.

Он долго сидел задумавшись, молча. Потом медленно, не торопясь, раскурил свою трубку.

В мыслях Петряков уже был далеко отсюда, в Старой Елани. Он не стал здесь рассказывать о том, что сразу же, как только получил назначение, помчался к себе в батальон.

Медсанбат в городе пользовался дурной славой, и новый его командир должен был сам первым всё увидеть и узнать, по известному принципу: «Лучше в откушенном яблоке найти целого червяка, чем половину».

И вот этот-то обнаруженный в спелом яблоке червяк сейчас и точил ему сердце.

Там всё было сложно, непросто, в его батальоне.

Петряков шел один из комнаты в комнату, никому не известный, никем не спрошенный - у них даже не было часовых в воротах, - и с удивлением рассматривал низкие потолки, узкие, душные переходы, деревянные скрипучие лестницы, коридоры, прихожие, тупички. Казалось, сам воздух старого дома, в котором расположились медрота и штаб, до отказа был насыщен тревогой, грозовым электричеством: тяжко, душно, темно. Большие трёхстворчатые венецианские окна, самой конструкцией своей обязанные давать много света, сверху донизу заплетены лиловым вьюнком, и от этого в комнатах - зеленоватая мгла, а в ней странные шорохи, тени, грудной женский смех, шаги босиком...

Он ходил из комнаты в комнату - и никто этому не удивлялся, не вставал при виде командира.

В женских спальнях зелёной спиралью кружил ядовитый махорочный дым. Кто-то спал на полу, на соломе, в смазных сапогах. Тут же рядом, в углу - шелуха от подсолнечных семечек, чешуя от воблы, окурки.

До сих пор Петряков представлял себе: батальон - это роты, командиры взводов, старшины. Развод караулов. В шесть - подъём, в двенадцать - отбой. Это утренние и вечерние поверки. Это запах холодной стали и смазки. Это чёткий грохот сапог по булыжнику: «Вставай, страна огромная...» Это белоснежные тугие халаты, крахмальные шапочки на самую бровь. Тихий говор. Блеск начищенных инструментов. Острый запах эфира и йода. Это ритм, безупречный, как у хронометра. А здесь?..

В коридоре накрашенная девица с прической а-ля Карла Доннер повела в его сторону русалочьими глазами: «Вы ко мне?»

Он шарахнулся в сторону, скрипнул зубами. В темноте услышал злой женский голос:

- По Женевской конвенции ни врач, ни сестра не имеют права стрелять. А нас обучают: стебель, гребень, рукоятка... «А мулек? Где мулек?» Ну, я завтра ему, рыжему чёрту, скажу!..

Командир батальона злобно хмыкнул.

Пробираясь из-под Бреста через болота, лесами, он с товарищем по полку наткнулся в берёзовой чаще на разгромленный немцами медсанбат. Брезентовые палатки были как лапша исполосованы ножами. Раненые, добитые выстрелами в лицо, лежали чёрной, обугленной грудой на залитой солнцем поляне. Их сложили в костёр, как дрова, и облили бензином. Но сгорели они не все: наверное, помешал дождь. Медицинские сестры лежали голые, растерзанные, с выколотыми глазами.

Почему-то в том лесу никто из фашистов не вспомнил о Женевской конвенции!

- А мы её, кажется, эту конвенцию, не подписывали, - сказал другой женский голос. - И потом... как ты можешь так равнодушно: стрелять - не стрелять? А я непременно буду стрелять. Они сами сюда пришли. Мы их не звали. От меня, например, им не будет пощады.

А рядом в темноте - звонкая пощечина, глухой девичий всхлип:

- Ах, сволочь! У своих воровать?

Петряков кинулся по лестнице вниз, в темноту. Постоял на крыльце, отдышался. Взял в руки повод, прижался лбом к мохнатому круглому боку Ястреба: «Вот ты, Ястреб, разумное существо, ответь мне, скажи: что здесь от бога и что от... диавола?! А? Не знаешь? А мне каково?..»