Иосиф Герасимов - Миг единый

«Ну их всех к черту, шкет. Давай чай пить. Хочешь, я постного сахара наварю?»

Спустя некоторое время мы сидели за столом и блаженствовали, откусывая от серых сладких кусков, запивали их чаем, и Елена говорила со мной, она говорила так, будто я был взрослым парнем, и это-то больше всего мне нравилось.

«Что же дальше? — спрашивала она и склоняла голову, словно прислушивалась. — Нет, вот ты только подумай и прикинь: что же дальше?.. Это каждый должен спрашивать себя. Ты сейчас сидишь, пьешь чай, а должен думать: чего же мне в этой жизни еще надо и чего хотел бы добиться? Ты, когда подрастешь, что собираешься делать?»

И я отвечал:

«На завод пойду».

Я отвечал искренне, потому что в это твердо верил, и не только из-за того, что отец мой был заводским рабочим и у нас в поселке, кто ни рос, все считали, что дорога у них одна — через проходную за большую кирпичную стену, но еще и потому, что завод был для меня понятием необыкновенным, о нем говорили в нашем доме большей частью как о существе живом, и машины воспринимались мной как существа живые, — ну, видимо, как лошади или быки, — а там, подле этих живых существ, шла загадочная и заманчивая для меня жизнь, которую я еще своими глазами не наблюдал, хотя и слышал о ней повседневно.

Елена поморщилась.

«На завод, на завод, — пробурчала она. — А почему обязательно на завод?.. Других мест, что ли, нету?.. Мир такой большой, а у тебя он с версту, да и только».

«Но ведь ты ж пошла на завод».

«Конечно, — кивнула она. — Но мне это надо было… Понимаешь, м н е, не какому-то там дяде Пете, или ячейке, или комитету — мне самой. Сама выбрала, сама и пошла, а не пошла бы, уважать себя перестала…»

«Ну, и я сам».

«Нет, — покачала она головой, — ты не сам, ты к а к в с е… Вот в чем штука, шкет…»

Наверное, еще мы о чем-то говорили, ведь у нас был по-настоящему с е р ь е з н ы й разговор, может быть даже первый в моей жизни, и я запомнил Ленушкин строгий и требовательный, совсем не легкий, как казалась мне прежде, взгляд и то, что за окном стоял синий, с морозцем день…

А потом, скорее всего это было в конце марта, когда опять налетели на поселок теплые ветры, погнали по мостовым ручьи, и засверкали, залучились в колдобинах лужи, и я бежал через них, возвращаясь то ли из школы, то ли с кружка домой и уж достиг было калитки, как меня окликнули:

«Эй, Уголек, погоди-ка!»

Я обернулся на голос и увидел человека, стоящего на припеке возле тесовой стены нашего дома, он был в кожаной залихватской кепке, в сером полупальто с боковыми карманами, и в них глубоко были засунуты руки, и еще из его одежды бросались в глаза мягкие, падающие гармошкой хромовые сапоги, — он был не наш, не поселковый, я бы мог поручиться, что не наш, хотя поселковые модники носили такие же полупальто, и кепки, и сапоги, но у этого они были как бы на два-три порядка повыше качеством, и лицом он был загорелый, с серыми, веселыми глазами и сразу мне чем-то понравился, стоял небрежно, перекатывая в губах длинную, крепкую папироску. Я было подумал, что он обознался, никто меня «Угольком» не называл, и только поздней понял, что придумал он эту кличку на ходу, увидев мои черные волосы.

Я подошел, и тогда он, не меняя позы, спросил:

«В этом доме живешь?»

«Ага!»

«Елену знаешь?»

«Ага!»

Он помешкал, потом нехотя, будто это стоило ему больших трудов, откинулся от стенки, вынул руки из карманов, они были обтянуты тонкими черными перчатками, снимать он их не стал, а достал из бокового кармана записную книжицу, карандаш, быстро что-то начеркал на бумаге и, вырвав листок, протянул мне:

«На-ка снеси!»

«Да ее дома нет», — сказал я, потому что знал: со смены наши придут еще только через час.

«Дома, — уверенно ответил он. — И пусть ответ напишет. Я вон там буду… Во-он возле пруда, где дерево корявое, понял?.. Ну, так пш-шел!» — подогнал он.

Как-то у него все это ладно получалось, и я с охотой, чтоб угодить ему, рванулся с места, и влетел в кухню, и там увидел Елену, она сидела за столом и возилась с вареной в мундире картошкой, осторожно снимала с нее кожицу; картошка, видимо, еще была горяча, и она, дуя на нее, перебрасывала с руки на руку.

«А ты и вправду тут! — воскликнул я. — Чего так рано?»

«Так пришлось», — ответила она неопределенно.

Тогда я поспешил, почему-то веря, что должен доставить ей своим сообщением радость, протянул записку, сказал:

«А на-ка тебе письмецо от одного дяденьки».

Она откинула картошку, так и не откусив от нее, взяла у меня записку, развернула, прочла, и я увидел, как у нее остановились глаза — вот другого сравнения я подобрать не могу, они именно остановились, словно замерли на одной точке, и в них на какое-то время образовалась пустота, потом они снова ожили и лихорадочно снова пробежали по тексту. Елена смяла записку и сунула ее в огонь шумевшего примуса.