Борис Рощин - Открытая дверь

— Собака тоже божья тварь, жить хочет. У родителя моего, царство ему небесное, нас девять душ было. А собаку во дворе и в голодные годочки завсегда держали. Уж не знаю, што она, сердешная, ела, а жила.

— Тотося — во дворе собака, а тутося — в квартере. Эта, из восемнадцатой, говорят, свою Моську в ванне моет и за столом из ложечки кормит. Спит на подушке с ней.

— Тьфу!

— Вот я и говорю: с жиру бесятся, а рожать не хотят.

Старухи возбужденно залепетали слабыми голосами, точно малыши в песочнице. Каждая говорила больше для себя, плохо слушая соседку. Но все они сходились на одном: осуждали «эту из восемнадцатой квартиры» и ее собачку. Слишком, наверное, далека была их прожитая жизнь с войнами, годами голода и разрухи, смертями детей и близких от жизни этой кудрявой надушенной собачки, которая спит на пуховиках, моется в ванне и кушает с ложечки. И потому бездомная дворовая собака, лежащая сейчас в кругу внуков и правнуков старушек, была ближе им, понятнее, роднее.

— Блохи, наверное, у Тюпы, — проговорила старушка в белом платке, — ишь чешется.

— У Тюпы блохов нет, — возразила соседка, — это он играет.

Пес, услышав, что разговор идет о нем, настороженно приподнял голову и тряхнул вислыми ушами. Насколько Тюпа приветлив и доверчив с детьми, настолько он недоверчив и опаслив со взрослыми. Стоит кому-нибудь из взрослых прикрикнуть на него или слегка цыкнуть, как Тюпа тут же убегает. Скорее даже — уходит крупной неторопливой рысцой, приопустив хвост-трубу и не оглядываясь. Только через полчаса он осторожно выглянет из-за угла сарая. Если обидчик его все еще во дворе, Тюпа исчезнет надолго. Но на труса он не похож.

— Кушай пирожок, Тюпа, — упитанный карапуз вывалил из игрушечной формочки под нос собаке песчаный «пирожок».

Тюпа деликатно понюхал угощение и потряс головой.

— Не хочешь? Кушай, Тюпа, кушай.

Два других малыша заламывали пушистый Тюпин хвост вниз. Один придерживал его на земле, другой засыпал хвост песком. Но, как только малыши начинали любоваться делом рук своих, хвост, словно ванька-встанька, вырывался из песчаного плена и поднимался кверху, покачиваясь. Малыши, недовольно бормоча что-то, вновь начинали ловить Тюпин хвост.

Повернув голову назад, пес смотрел на ребятишек, наслаждаясь игрой, и, казалось, усмехался дряблыми отвисшими губами.

— Никак, моя с работы идет! — всполошилась вдруг одна из старушек. — Чего-т рано сегодня.

Охая, старуха подошла к песочнице, вытерла упитанному карапузу нос, прикрикнула на Тюпу:

— А ты — кыш! Иди прочь!

Пес тяжело поднялся, осторожно высвободился из рук малышей и грузно выпрыгнул из ящика.

— Тюпа, не уходи! Тю-па… — захныкал упитанный карапуз.

Пес остановился в нерешительности, выжидающе посмотрел на старуху.

— Иди, иди, кому сказано! Не велено нам с собаками-то играть.

Приопустив голову и хвост, Тюпа побежал прочь крупной неторопливой рысью.

— Тю-па!!! — зашелся в реве малыш. — Тю-па-а!!!

Пес не оглянулся. Он не понимал, за что его прогоняют от детей. Но он был мудрый пес и знал: желаниям взрослых людей надо подчиняться. Иначе ему будет очень плохо. Очень плохо.

Поздно вечером я вновь вышел на балкон. Мелкий, едва ощутимый дождь влажной паутиной оседал на лицо. Пустынный асфальтированный двор отсвечивал и переливался огнями. С верхних этажей неслась музыка и плач ребенка.

«Где Тюпа? — подумал я. — Наверное, за сараями мокнет?»

Мальчишки любили с Тюпой играть, но кормили его не часто. И не потому, что забывали это делать или ленились. Просто кормить Тюпу было скучно и неинтересно. Пес принимал еду равнодушно, без радостного повизгивания и восторженных прыжков, не становился на задние лапы и не ловил куски пастью, как это делал его дворовый предшественник. Грызть кости Тюпа уже не мог, а любил мягкий хлеб и кашу.

— Намаялся, сердешный? — услышал я внизу под деревьями слабый старческий голосок. — Эвон смотри: одни кости да шерсть.

Присмотревшись, я заметил одиноко сидящую на скамейке старуху в белом платочке. И рядом Тюпу. Пес, который опасался и близко подходить к взрослым людям, стоял перед старухой, уткнувшись мордой в ее колени. Хвост у Тюпы был понуро опущен, и выглядел он усталым и жалким. Совсем не тот пес, что забавлялся днем в детских играх.

— Отощал-то как, — дребезжал голос старухи. — Бегаешь как молодой, а сам стар. Да, стар…

Старушка эта, что разговаривала с Тюпой, жила в нашем подъезде этажом ниже. В прошлом году у нее умерла дочь-учительница, и старуха осталась одна в квартире. Совсем одна. Зовут ее, кажется, тетя Маша. Хотя нет, тетя Маша — это из соседнего подъезда. Совсем у меня памяти нет на старушечьи лица. По платочкам только и различаю их. Сколько лет рядом живу, а что я знаю о ней? Чуть больше того, что знаю о Тюпе.