Борис Полевой - Доктор Вера

Все это я додумывала на ходу, вернее - на бегу. Домка мог бы мне и не говорить, что в госпиталь другой вход. Прежний, возле которого последняя граната Мудрика уложила факельщиков, даже снегом занесло, а к новому ведет проторенная дорога. Возле даже стрелка с красным крестиком и надписью: «Хозяйство Громовой». Возле входа, в тени лип, санитарный автомобиль. Кухонную трубу удлинили. Она теперь, как телеграфный столб, на проволочных распорках, но дым, выкатывающийся из нее, стелется по земле... Чувствую запах подгорелого сала и лука и сглатываю слюну. Не худо бы было все-таки съесть еще тарелочку этого супа «ура Суворову» и горячей картошки, особенно картошки...

Все, все тут уже переделано. Даже дощечки висят - «Гардероб», «Приемный покой». У вешалки в белом халате - Зинаида. Увидев меня, она оторопела, распахнув свои синие глазищи. Потом худенькое, угловатое личико с опущенными уголками губ просияло.

- Вера Николаевна, вы? Вас... - Выбежав из-за деревянной загородки, бросилась ко мне. Повторяет мое имя и больше ничего не говорит.

А я все оглядываюсь. Во всем - в большом и мелочах - чувствуется твердая, опытная рука Громовой. Госпиталь, настоящий военный госпиталь. Не то что в мои времена.

Кудахтанье Зинаиды привлекло любопытных. В дощатый коридор - а теперь есть у них и коридор - повысыпали дяди в синих халатах. В дверях - а у них теперь и двери появились - замаячили заинтересованные физиономии. Пялят глаза, и никто, никто меня здесь уже не знает.

- Зинаида, а как Рая? - спрашиваю я.

- А в садике она, Раечка, тут, рядом, - как-то сразу приходя в себя, отвечает гардеробщица, и уголки губ ее снова опускаются. - Где ей быть? В садике... Только уж больно у них плохо, так плохо, что и сказать не могу. И помещение никуда не годится, сквозняки, простуду уж раз девочка схватила.

Но я не слушаю. На вешалке, среди верхней одежды, я заметила длинную шинель. Шинель с четырьмя шпалами в петлицах и каракулевую папаху.

- Что, начальство какое нагрянуло? Инспекция?- спрашиваю я как можно равнодушнее, хотя сердце у меня колотится так, что я боюсь, как бы Зинаида не услышала его стук.

- Шинель, что ли?.. Так это ж наш Василий Харитонович. Тут он. Навещает... С ним еще какой-то подполковник, что ли...

- Тут, тут! - Тарахтя это на ходу, тетя Феня бежит по коридору, будто катится круглый белый шарик. - Господи, спаси и помилуй. Вера Николаевна, живая, здоровая! - точно соля, она осыпает меня маленькими торопливыми крестами. - Стало быть, помог господь, услышал наши молитвы. Отбили тебя наши раненые.

Она говорит что-то еще, всхлипывая, поминутно поднося марлечку к пухлому лицу. Но из этого потока восклицаний в сознание мое входит только одно: меня отбили раненые. Как так отбили? Что это значит?

- А вы не знаете? Тут такое было... Погремели костылики: «Не дадим в обиду нашу Веру!» Куда-то там всем гамузом ходили! Начальство большое приезжало, успокаивало: дескать, идет следствие, не торопите, по совести все разберут... - И вдруг, прервав поток слов, уставилась на меня. - Вернулась, вернулась наша Вера Николаевна, вышла, как пророк Иона из чрева китова...

Наконец я собралась с духом и спросила:

- А Василий... Василий Харитонович, он здесь? Мне его повидать надо.

- Да говорю вам - тут. - Она наклонилась и шепотом сообщила. - Здесь с другим каким-то и вроде малость выпивши. Я его в ваш «зашкафник» завела. Теперь эта наша с Зинаидой резиденция... Полковнику нельзя на людях выпивши, спрятала я его. Может, не надо вам сейчас к нему-то, а? Пусть поразветрится.

- Хорошо, хорошо, я сама знаю, что надо и что не надо.

Что это с ним? И как на него не похоже. Я было направилась по знакомому пути, но Зинаида окликнула:

- А халатик? У нас тут сейчас строго. Товарищ Громова так нас греет. Наденьте-ка вот, я вам по росту свеженький выбрала, глаженый.

Вот это порядок. Мне бы такой. Я набросила халат и, сопровождаемая взглядами незнакомых больных, пошла по таким знакомым мне палатам. Тот, последний отсек, где мой «зашкафник», был, как видно, в забросе - громоздились доски, кирпич. Тусклая лампочка освещала картину полнейшего разгрома. Но все-таки этот мрачный угол, где мы столько пережили, был мне очень дорог. Шкафы стояли на прежнем месте, и в щелях между ними виднелся свет.

Тетя Феня кругленьким колобком катилась за мной. Преодолев томительную неловкость, я все-таки сказала ей:

- Мне надо поговорить с ним один на один.

- Понимаю, понимаю, Вера Николаевна. Понимаю, голубка моя, - заторопилась старуха, и мне показалось, что она действительно все понимает. Даже больше, чем нужно. Ну, бог с ней, не беда, - главное, что она исчезла. И даже с преувеличенной тщательностью прикрыла скрипучую дощатую дверь.