Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Кому-то надо держать их открытыми.

– И всё равно?

– Привык, – сказал я. – Привычка – вторая натура.

– А ты можешь ни о чём не думать, когда целуешься?

– Что ты называешь – думать?

– Зануда!

– Редко. Но я рад, что редко. Есть люди, которые утверждают, будто у них притупляется острота слуха, когда они закрывают глаза. Считай, что у меня похоже…

– О чём ты думал, когда меня целовал?

– Ни о чём.

– Врёшь.

– Не знаю…

– Я пойду позвоню, – сказала она, не снимая своих рук. Пакет, как сдутый мяч, лежал у наших ног. – А ты купи в мороженице банку сока. Я пойду позвоню приятельнице.

Жёлтый цвет её майки стал теплее и гуще. Моя рука недоверчиво дотронулась до её груди и обвела её, словно сомневаясь в том, что существуют подобные зоны безмолвия, не круги, не линии… Я, а не рука, в упор смотрел, опускаясь взглядом ниже, к бёдрам, на которых выпукло лежала летняя ткань, отделявшая меня от неё.

– Я пойду позвоню, – сказала она с незнакомыми мне нотками в голосе – слегка охрипшим голосом, точно ей пришлось долго ехать в кузове открытой машины и долго разговаривать.

– Ты устал? – спросила она, и я сообразил, что большей близости нам, пожалуй, не добиться и в постели.

В какой-то момент я подумал, что она имеет отношение к некому прощению, касающемуся, в первую очередь, разумеется, меня, и мне надо поверить, больше от меня ничего не требуется – то есть выполнить первое и главное условие, после чего, возможно, наступит покой (так обещают), дающий мне в итоге крохотное право осудить не себя, и, кроме того, от меня отступятся мёртвые. Но тогда живые сомкнутся вокруг, и не знаешь, кого выбрать. Прощение заманчиво, каким бы оно ни было, от кого бы ни исходило, универсальное отпущение грехов, кичливое милосердие, дарующее тебе статус персоны грата, прощение подстерегает за каждым углом: тебя может простить дерево, тебя может простить прохожий, и ты только будешь вприпрыжку бежать сбоку, в глубине души уверяя себя, что прохожий послан тебе и в его словах кроется разрешение всехтвоих сомнений, – он обмолвится, а ты, как пёс, кинешься следом, хвостом виляя: вот чем чреват целебный поцелуй. Где-то ещё, где-то, с кем-то то же самое: целование…

– Грех, – сказал я ей в лицо. – Вот что мне непонятно. Где его начало, – нет, не то, что ты ответишь, мне надо, то я и сам могу рассудить. А мой, который только мой и только мой, ничей больше.

– Что ты сказал?

– Смех и грех, – ответил я. – Мы только что не дрались с тобой. Тебя рыцарь спасал, нащёлкал мне по шее, – нынче целуемся.

– Какой у тебя в голове вздор! Начинаешь одним, кончаешь другим.

– Допустим, мы ещё не начинали, – сказал я.

– Разве трудно обойтись без гадостей? – спросила она.

– Ты ещё не прониклась спецификой моего мышления, – заметил я. – У меня риторическое мышление. Трудное детство и тяжёлая карма.

– Я хотела тебя…

– Не целуй меня, – попросил я. – Нельзя. Я расплачусь.

– Терпеть не могу рыдающих мужчин, – сказала она.

– Вот-вот. И я тоже. Но тепло женской руки может растопить лёд моего цинизма, и я расплачусь.

– Тогда я не буду тебя целовать и пойду позвоню. Не возражаешь? Может случиться, что нас пригласят в гости и тебе дадут поесть. Ты есть хочешь?

– Накорми меня, – сказал я, – у меня ни копейки.

– Я это ещё днём знала, поэтому я позвоню, а ты купи в мороженице банку сока. Сейчас получишь пять рублей. Сдачу можешь не возвращать.

Я зашёл в мороженицу, а она расплылась за слюдяной дверцей часов-телефона-автомата-связного-доносчика-задвекопейки-святого-свидетеля-сдиском, а иногда с блевотиной на полу. Пить надо меньше, пить!

Тётка в наколке сразу упредила меня, что через десять минут закрывается; на тот случай, если я собираюсь рассиживаться. Я подмигнул тётке и заверил её в своих благих намерениях.

– Мне нечего рассиживаться, – сказал я, – меня ждут дела. Я не как некоторые, которые прожигают жизнь почём зря.

– Вы абсолютно правы, – согласилась тётка. – Сколько?

– Бутылку, – ответил я с внутренним напряжением.

– Конечно, это не моё дело, – сказала она, втыкая штопор в пробку, – но вам сейчас надо бы обождать маленько.

– И банку апельсинового сока, – сказал я, поднося стакан ко рту. В нос ударил кислый запах.

– Рислинг прокис ещё в прошлом году, – отметил я.

– Правда? – удивилась тётка. – Неужели? Ну и ну!..

– А разве вам ещё не сообщали? – спросил я.

– Не помню, – призналась она.

– Вы мне нравитесь, – сказал я. – У вас в глазах есть что-то такое, чего не передать словами.