Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Ну? И что же ты предпринял? – спрашивает он. Из кармана, извернувшись длинным неудобным телом, вытаскивает полупустую пачку «Памира». – Очнись! – машет перед глазами рукой. – Так нельзя засматриваться.

Я отвожу глаза от крохотной точки, сверкающей за порогом мира. Отвожу глаза от витых слепящих плёсов, от лазури и белизны и смотрю на него. Густой зелёной сетью окутал нас каштан. Вот так под зелёной лампой на мельхиоровой ножке в детстве сидели за чаем, и серебряные ложечки звенели, и звон их был как полусон, полусвет. Я отвожу глаза от сияющей точки, от острия иглы, проплывающей внизу. Лицо Александра принимает выражение, которое я не забуду до гроба.

– Продолжай, – говорит он. – Меньше отступлений. Ты остановился на том, как разъярённая толпа на кладбище, сметая на своём пути духовой оркестр, ринулась к тебе, а твой, этот старик, уходил, не обращая внимания на происходящее. Тебе грозила опасность… Так?

– Саша… – перебиваю я. – Христа ради скажи мне и не обижайся! – Я не решаюсь и замолкаю. Шорох перебегает с ветки на ветку. Машет листьями каштан, теснее запутывая нас в свою терпкую сеть. Сверкающая точка плывёт и плывёт.

– Саша, – говорю я. – Скажи мне ты… Ты – до того, как коснулся тротуара? Или после, потом уже?

– Раньше, гораздо раньше, – тоном, исключающим возражения, отвечает он. – Откровенно говоря, я долго медлил. – Может быть, размышлял, но только не о том, что собираюсь сделать. Всё было решено, и наступило затишье, в котором я находился довольно долго. Ну, а потом выскользнул из себя. Секундой позже услышал стук. Моё тело врезалось в тротуар – и боль выплеснулась из него. Это была очень маленькая боль, как бы робкий абрис её, как бы последнее прости, воздушный поцелуй, который я посылал себе вдогонку. Она отозвалось последней мыслью, которая, скажу тебе, была гораздо больней, – чем-то схожа со спазмом. Но она уже была лишена слов, потому-то я, позволю себе сравнение, вылупился из яйца, как птенец. Я нравился самому себе.

Впрочем, мы отвлеклись. Ты не закончил рассказ. Итак, тебя потащили к могиле и потребовали последнего слова. Возможно, я что-то упустил, однако у меня сложилось примерно такое представление. Верно?

– Да. Ты ничего не упустил. Меня схватили за руки и потребовали произнести речь. Что я мог сказать? В ту пору я слова со словом правильно связать не мог. Мало того, в голове набирал силу какой-то неизъяснимый сквозняк, от которого нестерпимо хотелось спать.

– Но ты, надеюсь, не оплошал?

– Да. Я не упал в грязь лицом. Я сказал. Я поднял руку, и все затихли. Затем я впечатляюще простёр руку вдаль, вернее, по направлению к матери, которая ждала от меня чего-то необыкновенного. Она, как тебе известно, всегда ждала от меня чего-то, объясняя это родительским инстинктом. Ждала, что я вырасту, стану инженером, учёным или офицером и буду получать много денег, а моё имя бриллиантами выложат на отрогах кавказских гор. Она ждала, что я женюсь на полной красивой девушке, папа которой будет министром. Она ждала, что я куплю ей норковую шубу и отвезу умирать на Бермудские острова, где на неё будут показывать пальцами и говорить: «Смотрите в оба, идут мать и сын. Она вырастила его на гордость всему человечеству. И вот он идёт – гуманист, покровитель слаборазвитых стран, инженер, физик, изобретший новую бомбу. Он статен и суров, он приближен ко двору и может беспрепятственно ездить в Индию…» Она ждала, и я увидел, что настал мой час, иначе лежать мне в яме вместе с отцом год за годом, обращаясь в элементы неорганической природы.

– Ну! Ничего зазорного, Юлий, в этом нет. Все дела хороши, и быть, как ты говоришь, элементом неорганической природы не менее почётно, чем слесарем-ремонтником. Прости, – спохватывается он. – Я слушаю с долженствующим вниманием.

– Настал мой час, – произнёс я мысленно, – спасения ждать неоткуда, и я сказал…

– Молодец, – кивнул он головой, – умница. Люди глупы, это не новость.

– И я сказал: «Я хочу умереть. Я хочу умереть в Сан-Франциско, мама и уважаемая публика. Да, именно этого я хочу сейчас. Неужто вы не понимаете, как это прекрасно – умереть в Сан-Франциско? Потом в Париже, потом в Венеции, в Пекине, на Гаити. Я хочу умереть, мама, в соломенной шляпе и в свежей выстиранной футболке, прижимая к груди немудрёный багаж непреходящих ценностей: «Беломорканал», бутылку пива и историю всех революций. Я хочу умереть в полдень на экваторе, окружённый грохочущим прибоем океана, в толпе освобождённых и сытых народов, которые будут аккомпанировать на скрипках моему переходу в иное состояние. Неужели неясно, чего я хочу?»