Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Что за бред: слёзы, печаль! Я есмь и в черве, но я ни то, ни другое. Во всяком случае, до поры до времени. Так радуйся, сын полковника, радуйся, простофиля, что столь незначительное стечение обстоятельств, как то: фуражка, ветер, мужчина, женщина, имеет такое чудовищное следствие – тебя. Да, я – голова моя, руки мои, ноги мои, мозги мои, позвоночник, бёдра, волосы, зубы, кости, гениталии, язык, горло… О, как много всего! Какая щедрость проявлена ко мне! Зубы должны грызть, кости держать на плечах то, что требует, ищет опоры: разум на костях моих, горло на костях моих… о, как много всего и как всё хитроумно устроено, как продумано! голова кружится, когда думаешь обо всём.

– Не думай. Что так думать? – говорит бабушка, удостаивая меня вниманием, утирая оплывшие в грязно-синих венах руки о подол жаркой зимней юбки. На юбке грязь налипла. Бабушка пересаживает рассаду настурции под окна.

Я свешиваюсь, удерживая себя одной рукой, прогибаясь между веткой вишни и хрустящим шифером – сверху:

– О ком? – наивно спрашиваю. – О ком мне думать? – Однако знаю прекрасно, о ком не следует думать.

– Выдастся время, погоди – я тебе расскажу о нём… – хрипит она, закашливается. Кашель крушит её грузную тяжкую фигуру.

– Земля студит… – кашляет бабушка, и в груди у неё начинает подземно клокотать. – С утра, не прогрелась ещё, руки сводит, в грудях давит, – кашель сотрясает её.

– Душит как! – хрипит она.

– Ничего, ничего не было… – бормочет она для себя, покуда оживают члены её разрозненного больного тела. – Бурьян, будяки, ничегошеньки… степь… – говорит она, перемещаясь трудно к окнам, под которыми уже разрыто, и матовый тугой чернью земля блещет ломтями, пронизанными пружинящими волокнами червей, подрагивает, расползается.

Подсыхает сырость на стене, день ото дня отступает к фундаменту, на выпуклых изломах которого оцепенели мраморными спинами улитки.

Сверкнули серьги в оттянутых морщинистых мочках ушей, подходит она к земле, где вскопано. – Сахара что ни есть была… – говорит. – Сколько смиття я вывезла! Один Бог знает, я и дед. Ноги лопались. – Говорит, поднимая юбку, открывая изуродованные ревматизмом щиколотки.

Я сверху вижу. Я голым лежу на крыше дома. Поднимаю глаза – единственная забава – и вижу, как в пропылённых по-летнему листьях клейко стоит синее небо. Воробьи кружат, плещутся в листьях, клюют вишни, а вишни ещё горьковаты, не тёмные. Я лежу долго, меня родила не мать, а утренняя крыша, и в последующем своём рождении стану я крышей, буду ощущать стропила, буду слушать, как покрываются они золотой россыпью праха, как из праха подниматься будут, ветвясь, пугливые чердачные тайны, как…

Лежу с самого утра. В низине сада ещё полосами висел туман, а она принялась выкапывать куст шиповника, не оживший этой весной, ржавчиной укоряющей стоявший среди сладострастной сирени за колодцем, принялась тащить его, подкапывать, рубить тупой лопатой корневище и кашлять. Потом делала что-то другое, потом вскопала землю под окнами на том месте, где в прошлом году рос белый табак, не дававший по ночам покоя деду – духа его не мог выносить. Долго лежу я на крыше. Воробьи брызгают, взрываются переполохами, молниеносным бегством – руку лениво тяну к вишне, не дотянуться.

Несколько путей ведут сюда. Один – по стволу расщеплённой черешни, другой – по водосточной трубе с противоположенной стороны, по стене, пересекая вязкие извивы дикого винограда, от которого рот сводит и горечью, и изумлением пред диким норовом природы. Я лежу и не думаю, ухожу по веткам, по крыше, в небо упираясь глазами – и небо обычно, и крыша как всегда, и ветки обыкновенны… какдавно они воттак: обычны, обыкновенны, как всегда… но случается, будто впервые уставишься на муравья, ползущего с непосильной песчинкой, невозмутимого, как князь под бременем изгнания, посмотришь на суховатые плети винограда, захлестнувшие крышу у желобов, на островки пожелтевшей извести, уставишься – и замрёшь надолго.

Тут, наверху, я люблю вспоминать об уроках. Миссисипи впадает в Индийский океан. Миллионы чёрных мусульман провожают огненными взорами белых китов. И тогда-то Горький создал энциклопедию русской жизни, после чего унёс в могилу свою светлую тайну, недоступную никому, разве только мне, в моём будущем рождении, когда стану я крышей и реки чердака вольются в меня, словно в океан. В школе ещё уроки. До каникул рукой подать. А мне приятно не подавать рукой, а лежать здесь, где не бывает никаких каникул, лежать, слушая, как ветер ползёт к пальцам ног, притворяясь муравьём, – трогать руками нос, выдыхать и вдыхать нагретое небо.