Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Как она некстати! Опускает ноги на пол, поправляет на плече ночную рубашку, протирает глаза.

– Летом… и светло, – говорит. – А ты чего не спишь?

Я вспоминаю, что в окне должна стоять звезда. И, правда, она видна, желтоватая звезда. Не прекращает стучать в окно бабочка, жёлтая звезда. И бабочка, и тёплая речная звезда состоят из меня, моих воспалённых глаз, ладоней, прижатых к рёбрам, а на шее у подбородка пульсирует горячее пятнышко. Приближаясь, как и плясунья на кладбище, загробная жена моего отца с коровьим позеленевшим колокольчиком на шее – Сильва, городская сумасшедшая, приплясывающая в смраде своего давно немытого тела, приплясывающая, подпрыгивающая и почесывающая под мокрой юбкой, гнусавящая и поющая тайные слова любви: «благородный человек полковник, на холмике мягко спать будет, благородный человек военный полковник, пускает к себе – чтоб его мамочка здорова была, чтоб его мамочка здорова была» – пляшущая баядера погоста, как цепи наматывая, повторяет, но как бы точкой бьющейся, припухшей горошиной желёз у подбородка в излучине сонной артерии она, приближаясь, набухает, а когда жечь начинает – к солнцу тогда смерчем пыль идёт, застилая поля – не поля, и облака как облака – изваянные бережно утренним ветром. Из пара, слышали мы, из неокрепшей водяной пыли, из гибких селеновых жил, белой слюны птичьей. И я начинаю хохотать.

– И чего ты хохочешь? Всех разбудишь!

– Ты помнишь Сильву? – спрашиваю и, не ожидая подтверждения, рассказываю, как однажды заночевала она по своему обыкновению на кладбище, на свежей могиле, замотавшись в бумажные ленты венков, покрыв себя еловыми пахучими лапами, а ночью, заслышав разговор рядом, перепугалась, бедная, вылезла и опрометью бросилась бежать, придерживая на голове, всем известную шляпу с гипсовыми птицами и вишнями; и как парочка, собравшаяся предаться утехам любви, бросилась в обратную сторону и напугала своими всхлипываниями множество парочек, устроившихся под вековыми липами, и те тоже бежали, а во главе бежала Сильва, орущая благим матом: «Из мёртвых восставшие!», и они – нечленораздельное. Толпа неслась по главной улице, смятение увеличивалось. Хлопали окна, в подслеповатых домишках у реки, бережно хранивших память о погромах, поднялся женский истошный вой. Одни кричали, что поймали душителя с верёвкой, другие – что загорелась гостиница «Савой», где заживо сгорела делегация братской страны, третьи вопили о комете, якобы показавшейся в виде гигантского окровавленного ножа на небе. Тем временем Сильва упала без чувств, и вскоре всё прояснилось.

– Так что же я сделал? – спросил я, обходя стороной палящее средоточие на шее.

– Ах, да… Ты подошёл ко мне во сне, – начала она и осеклась. Пальцем показала на звезду и оскалилась. – Подглядывает… ты подошёл ко мне и наклонился, а мне показалось, что я сплю… но я не хотела притворяться и открыла глаза, а ты, мне так показалось, понял, что я не сплю, и я даже услышала, как ты вздохнул, и немного стало от этого легче, потому что, когда я спала, то есть лежала с закрытыми глазами – звезда светила очень ярко, не так, как теперь, гораздо ярче. Ну, а после того, как я увидела тебя и то, что ты не спишь, мне стало спокойней, легче… ну, мне было чуть тревожно, знаешь, такая поволока тошноты, как на карусели, словно я знала, что ты намерен делать, а я и впрямь чувствовала, как ты подошёл и наклонился, и потом (может быть, я взглянула на тебя… кажется, ты протянул руку) – меня прямо обожгло всю. Я… ну, конечно, я знала ещё до того, как ты наклонился, что ты собираешься делать, а что дальше или что до этого виделось смутно, только чувствовала – должно что-то случиться, и вовсе не то, что ты меня разденешь. От этой мысли (представляешь, лежу и думаю!) даже прохладно стало, будто дымком потянуло мятным и одновременно стыдно немного – в первый раз видеть своими глазами и чужими глазами, всеми глазами видеть себя и как кто-то раздевает меня, хотя знала, что это ты, а если бы не ты – глаз не смогла бы открыть, ну, а ты увидел, как я их открыла и посмотрел очень внимательно, может быть, со злостью посмотрел, ну, а мне сразу легче стало, когда я поняла, что ты видишь меня, и видишь, что я не сплю. Не объяснить, но я испытала настоящее облегчение… – …потому что я никогда не испытывала такой близости ни к тебе, ни к кому-то, а до кого-то – не передать, как далеко было, будто он в бинокль перевёрнутый попал, ну как попадали джины в сказках, и вообще кого-то, наверняка, не было и тут, точно не помню, кажется, я мельком подумала, что звезда совершенно жёлтая, вот эта в окне – светившая в лицо, когда я спала – это ад, но тоже как в перевёрнутый бинокль, и где мы лежали, убей меня, не помню. Ноги гудели, я их сбила, потому что шла очень долго босиком. Ну да! Слушай, мы долгое время шли, ты говорил, всё повторял, что, если успеть, можно будет застать герцога.