Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Значит, я, некоторым образом, для вас повод…

– Не совсем… Надоело. Разве вам не знакомо это чувство?

– Почему не знакомо? Знакомо.

– Мне тоже, – со вздохом призналась она. – Потому и спросила.

– A… – протянул я, догадываясь. – Вы сейчас броситесь мне на грудь за утешением.

– О, как неожиданно! – усмехнулась она. – Представите себе, что я не бросаюсь на грудь за утешением. Чаще всего происходит, наоборот – ко мне на грудь бросаются за утешением, – вот на эту грудь. Вам она нравится?

– Где вы загорали? – спросил я.

– На заливе. Северный загар крепче, дольше держится.

– Я вам завидую, – сказал я.

– Мне многие завидуют, – ответила она. – Я привыкла.

– Ну да, конечно…

– Если я вам понадоблюсь, ищите меня в комнате, – сказала она, собираясь уходить. – Или я найду вас сама, если конечно, останется вино.

– Ладно, – сказал я. – Там будет видно.

– Но на кухню, между прочим, ходить не советую. Мало ли что там может случиться, – улыбнулась она.

– Нет, я пойду на кухню. Мне нездоровится. Газ зажгу, погреюсь… Вы не волнуйтесь, в духовку совать голову я не намерен.

– А я и не волнуюсь, – прислушиваясь к чему-то, произнесла она, и больше такой я её не видел. Впоследствии она изменилась.

На пороге кухни, перед тем как войти, я всё же постоял немного, стараясь унять сердцебиение.

Это не смешно, не смешно, и не смейся, впрочем, как хочешь, а я всё-таки челюсти сжимаю от непонятного ощущения, зубами что-то хочу удержать, но зубы прижимаются к зубам, образовывая прикус – улику, и рука непроизвольно обнимает круглый стакан, и потом, конечно, вспоминаешь, что не ел, но со снисхождением к себе вспоминаешь, и не к себе – сколько повторять! – к некой персоне, стоящей на пороге кухни.

Я переступил порог, нагнулся к табурету, пододвинул его к стене и, аккуратно ставя стакан на пол, с облегчением сел – ноги ныли – я протянул их, а голову уложил затылком в стену. Под потолком обёрнутая цветной бумагой кухонная лампочка таяла синим и красным. В том месте, где бумага от старости разошлась, вырывался душный клуб двухсотваттного света и на потолке стоял разбитым желтком, из которого во всех направлениях разбегались змеевидные трещины. Из окна тянуло затхлой прохладой, о которой можно было с уверенностью сказать, что к климатическим изменениям земной атмосферы она не причастна. Чем дышал я? Земноводная ли я тварь? Или серафический андрогин?

Прохладой потянуло, холодком, а ещё гнильцой пахнуло снизу, той петербургской гнильцой, когда разлагается невесть что… под кухонными окнами.

Думал я разве о времени? Но не мешало бы сверить часы. Дотянувшись рукой до стола, я снял приёмник и, поставив его на колени, включил. В гармоничной сетке помех образовалось отверстие. Я расширил его поворотом ручки, но вместо ожидаемого времени, или упоминания о нём, услышал рассудительный голос Рудольфа:

«…в этом, так сказать, я вижу смысл», – тёплый, участливый баритон вежливо оборвал его вопросом:

– Относите ли вы себя к какой-нибудь литературной школе или направлению? Некоторые критики утверждают, что вы принадлежите к так называемой школе русского сюрреализма. Интересно узнать ваше собственное мнение».

– «Ну что ж… Критики на то и существуют, чтобы относить писателя к направлениям и школам. Однако с утверждением о моей принадлежности к сюрреализму позвольте не согласиться. Я – натуралист. По моему мнению, литература документа – наиболее актуальна в наше время. Беспощадный свет объективности заставляет забыть о возможных выдумках… И в этом я вижу верные приметы того, что русская духовная культура претерпевает необратимые изменения. Мы являемся свидетелями нового возрождения, когда…»

Дыра не вовремя затянулась плёнкой вкрадчивой музыки, а когда открылась, Рудольфа уже не было.

«Он уехал, уехал… – подумал я, – и он уехал. Даже он покинул меня».

У кофты, которую я походя снял с гвоздя, было немало достоинств. Одно из них заключалось в широком воротнике, который я поднял. Стало гораздо теплее. Я начал дремать. Запустение чужой квартиры нагоняло неслыханно мягкий сон, сопровождаемый шорохами и тресками. Побывать во всех её закоулках казалось мне делом невыполнимым, и одна мысль пройти её всю, от двери до двери, доставляла удовольствие как несбыточная мечта, от которой ещё приятнее было сидеть, погружаясь в чужую кофту, прикипая головой к ободранным стенам, согревая их затылком. Я посмотрел на раковину, на жёлтый обшарпанный кран, каплющий точно в чёрное пятно от выбитой эмали, но думать о пятне не хотелось, а ещё скучнее было от того, что не представлялось, сколько мне здесь доведётся пробыть.