Пётр Столповский - Про Кешу, рядового Князя

— Надо было, вот и полез.

— Так просто?

— Это мне надо было, лично мне… Думал, если смогу залезть в воду, прочищу трубу, значит я не хуже других.

— Вот-вот! Иначе с вами и не следовало бы заводить этот разговор.

— Да зачем он вообще нужен, этот разговор? — не выдерживает Князь. — Отслужил я, товарищ капитан, все!

— Сами себя демобилизовали, — усмехается ротный. — А может, сделаете милость, задержитесь малость? Очень обяжете нас, недостойных.

— Что мне тут делать? — довольно грубо отвечает Князь.

В эту минуту он ненавидит Максимова за его издевательский тон. Ротный чувствует это, он, как может показаться, даже рад Кешиной злости.

— Найдется что делать. Вы же комсомолец. А комсомольская организация, думается, не отпустит вас без напутственного слова.

Кеша резко встает:

— Разрешите идти, товарищ капитан!

Ротный тоже встает. Голос его теперь резкий:

— Вы лучше на себя обратите этот гнев, товарищ Киселев! Не умеете? Учитесь! Уж больно вы себя жалеете, как я погляжу.

— Извините, товарищ капитан, но мне кажется, что в детстве вы гусей любили дразнить!

Кеша выговаривает это побелевшими губами. Капитан теперь с удовольствием наблюдает, как на Кешиных скулах вздуваются желваки, как от негодования и волнения тяжело поднимается грудь, мечутся в глазах бешеные огоньки. За строгостью Максимова угадывается едва ли не одобрение, взгляд словно говорит: «Молодец, злости больше, злости! Не разводи нюни! Чем строже будешь относиться к себе, тем добрее к тебе люди».

— Ладно, Киселев, идите. Думать идите. Очень полезная это работа — думать… хотя для вас, может, и непривычная.

Кеша почти выбегает из канцелярии. А капитан долго сидит за столом. От его насмешливости не остается и следа. Он еще раз внимательно перечитывает письмо из вычедольской прокуратуры. Задержав взгляд на последней строчке, усмехается:

«Думать всегда полезно. Вот пусть и поразмыслит, пусть попрощается с детством…»

На кой дьявол сегодня такой день? Небо ярче авиаторских погон, с крыш льют водопады, птицы не смолкают, надрываются в пении. Ведь все это должно случиться в пасмурный день! Небо смеется, а у Кеши на душе сплошные слезы, всегда корректный капитан издевается над его несчастьем. Все перемешалось. Да еще Марфутин наверняка устроит ему теплые проводы в тюрягу — кто же его отпустит туда с комсомольским билетом в кармане?

Кеша не находит себе места, бесцельно слоняется вокруг казармы, по спортгородку. Непривычно тяжелые — «взрослые» — мысли жерновами ворочаются в голове, перемалывая события сегодняшнего дня. Когда в памяти вновь и вновь всплывает красная, обрюзгшая от водки Михина физиономия, Князь невольно сжимает кулаки. На суде Кеша попросит не слова. К чему тут слова? На суде он попросит разрешения врезать разок по этой неприличной физиономии. Не разрешат, ведь. А какой это был бы удар! Кеша вдребезги расшибет свой кулак, но зато ворюгу Миху уже не нужно будет судить, хватило бы этого удара.

Вечером возвращаются с аэродрома парни. По их взглядам и по тому, как они держатся, Кеша делает вывод, что первое обсуждение письма из Вычедола состоялось. Взгляды разные — сочувствующие, осуждающие, просто любопытные.

Перед ужином, пробыв у ротного добрых полчаса, Марфутин подходит к Кеше и, глядя мимо него, с преувеличенной деловитостью говорит:

— Такое дело, Киселев… Сегодня собрание будет, твоя явка обязательна. В общем, разговор соответствующий…

— Ясно, Марфуша. Теплые проводы.

— При чем тут проводы…

— Ну, а как же? — усмехается Кеша. — В тюрягу-то надо меня проводить, чтоб честь честью.

Марфутин краснеет, переминается с ноги на ногу.

— Это ты зря. Мы должны поговорить… В общем, сразу после ужина.

На самом видном месте, у тумбочки дневального, уже красуется объявление: «…Повестка дня: разбор персонального дела комсомольца Киселева». Марфутин времени зря не теряет.

… — Пусть сам расскажет, как было дело!

Собрание выжидающе смотрит на Князя. Тот поднимается и, ни на кого не глядя, начинает рассказывать. Говорит плохо, сбивчиво, упуская подробности, возвращаясь к ним. И голос какой-то не свой, придавленный. Будто Кеша, перед тем как говорить, взвалил себе на спину мешок того самого цемента. Ротному рассказывал куда лучше. Когда на тебя смотрит один человек, пусть даже командир роты, это еще ничего. Но если в тебя ввинчиваются десятки взглядов тех, с кем ты почти год хлебал из одного котелка, делил радости и печали, это дело совсем иного порядка.