Пётр Столповский - Волк

В суд не подал – поостерегся. Начнется тяжбище, такое откроется, что еще подумать надо, кому рылом копать, а кому посмеиваться. Сказать по правде, Федька легко отделался. Он только задним умом по-настоящему убоялся: а ну как, мол, расскажет Дарья про его охальство в Сафроновом распадке! Уж Мирон бы не промахнулся...

Нету, нету им прощения от Федора Никодимыча Карякина. Может, и надо бы отпустить души ихние на покаяние, а его нет как нет – прощеньица-то. Один Господь знает, как бы он рвал Мироху зубами, как терзал бы живьем, доведись ему такая радость, по мелким жилочкам бы разобрал!

Но после Миронова креста и Дарьиного гостинца стал Федор чего-то побаиваться. Вроде, оробел с годами. Дело ведь это такое: по чужую голову идешь – свою наперед неси, а там тебя, гляди, за виски да в тиски... Не бедовые уж годы, а середовые, прошло время ползком по задам красться, свечечку с паклей под кровлю ставить, чтоб она не сразу, а через часик-другой...

«Прости, Господи, людское наше... »

Вот и Бога страшиться стал. Да и как не страшиться, неуж Федор Карякин нехристь какая? Ведь были же, были дни, когда он начинал мучиться от своей злобы – застарелой, неразмокаемым комом слежавшейся в душе. Иной раз и хотел бы забыть все, махом раздавить, истолочь в пыль этот злобный комок, но вспомнит, как чубарый увозил из-под носа Дарью, как Мирон, увернувшись от топора, мордовал его смертным боем, весь храп разворотил, вспомнит, как шел по тайге крестом да без порток – и нету прощения ни Мирону клятому, ни Дарье.

Нет, не опростать душу от несусветной тяготы этой, не раздавить колючий ком.

С годами Федор до того привык к злобе своей замшелой, что проснется, бывало, средь ночи, вслушается в себя, будто проверяя, не обронила ль душа тягость свою томящую, и вздохнет: не обронила, тут она, родимая. И вроде как покойнее делается Федьке Карякину.

Много с той поры водицы в Быструхе протекло. Выросли и сложили буйны головы два Миронова сына – Степка и Антон. Говорят, и меньшуха Лизавета санитарит в фронтовом госпитале. Сыплются годы, как труха из горсти, плешина половину седых волос прибрала, а комок не проходит, нет. Знать, до смертушки таскать его под сердцем, не истаскать.

Ехал бережником, поглядывал то на бор по правую руку, то на Быструху, забранную льдом, а мыслями уже был в Мироновой избе, где на лавке, скрестив руки на груди, лежит супротень стылый. И не понять, чего больше – радости от этой смерти или обиды за то, что сам помер, без Федькиной подмоги.

«Ах, кабы еще от моей руки!» – пожалел в который раз.

Сани встали у ворот. Федор накинул вожжи на кол и по-хозяйски вошел в подворье. У собачьей будки на протянутой вдоль двора проволоке одиноко висела цепь. Снег там, поди, с начала зимы не тронут, стало быть, пса давно нет. У крыльца не густо натоптано: кроме проезжих возчиков, никто не заходил, а хворый Мирон, должно, не выползал из избы.

Без стука отворил дверь. Кому стучать – покойнику? На широкой лавке в красном углу под старым тулупом лежал заросший кудлатой бородой Мирон. Исхудал до невозможности, нос вытянулся, истончился. Рядом на полу валялся медный ковшик. Поди, воду на себя тянул да пролил.

Федор мимоходом, по привычке тронул ладонью бок печи. Тело ее отдавало последнее, чуть приметное тепло. Усмехнулся, покачав головой: «Не то полозил протапливать? Ишь, поленья раскатал». Он вглядывался в белое лицо усопшего и кривил губы. Подумал умиротворенно: «По заслугам тебе, Мирон Аверьяныч, смертушка этакая...».

И вдруг Федор вытаращил глаза.

– Свят, свят... – шевельнул губами и даже рукавицами на покойника махнул, будто прогоняя наваждение.

Одна рука Мирона была вытянута вдоль тела.

«Как же это? – подумал со страхом. – Дедок ить сказал: сложили на грудях. Не то сбрехнул?..»

Федор оторопело вглядывался в лицо Мирона и уговаривал себя, что возчики приврали с перепугу, ничего они с руками не делали... Но тут ему показалось, что Миронова грудь чуть приметно поднимается.

– Свят, свят... – снова забормотал Карякин, наскоро накладывая на себя крестное знамение.

Он робел подойти к покойнику проверить дыхание, либо послушать сердце. Стоял столбом и смотрел на тулуп, который снова чуть-чуть приподнимался на груди. Наконец одолел страх и хрипло, не своим голосом выдавил:

– Мирон, а ить я за тобой.

Веки покойного дрогнули. Федор чувствовал, как под малахаем дыбеет остатний волос. Ноги враз ослабели, сердце так расходилось, хоть на вожжах держи.