Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

Капитолина догнала его на крыльце, глаза ее сделались буравчиками, кулаки сжались:

— Ты неотесанный чурбан, — задыхаясь, подступила она. — Ты не умеешь себя вести среди приличных людей!.. Ты должен пойти и извиниться!..

— Это он-то приличный?.. Нет, я впредь никогда под одной крышей с ним не буду, — сквозь зубы сказал, не глядя на Капитолину, Виталий Денисыч и зашагал по сухой подмерзшей тропинке.

Тещин дом стоял на окраине города, и до автобусной остановки, а потом до железнодорожного вокзала было довольно далеко, однако долгая ходьба и длинная дорога нисколько Виталия Денисыча не умиротворили. Он знал в себе этот недостаток — до сих пор вспыльчив, как подросток, и не мог свою вспыльчивость одолеть, и, коконечно, на разглагольствования Вихонина не стоило обращать внимания. Но, рано или поздно, все равно бы пришлось уйти из тещиной душегубки с шумом, и Виталию Денисычу даже дышать стало полегче, точно высвободился от ноши.

На Капитолину обиды не было. Она часто ему пеняла: «Какой же ты неотесанный. И странным языком говоришь: помесь французского с нижегородским». А что поделать, если от жизни этот язык, и с малолетства окружали Корсакова люди захолустного городка, полупромышленного, полусельского? И когда Виталию Денисычу было обтесываться, наводить на себя лоск? Отец без вести пропал в начале войны, а после войны, едва Виталий закончил семилетку, умерла мать — простыла на лесозаготовках. Он работал в подсобном хозяйстве, ходил в вечернюю школу, с грехом пополам дотянул до аттестата и — в армию, а потом вот в село, на трактор, в институт поступил заочно, бригадиром назначили… Ни детства, ни дикошарой юности: холод, голод, заботы, служба. На кой леший, спрашивается, надо было вам, Капитолина Ивановна Вихонина, учительница русского языка и литературы сельской школы номер восемь, выскакивать замуж за болвана и дремучего невежду?

Да, Капитолина полюбила деревню, полюбила своих ребятишек, хотя они до озноба ее боялись, потому что она держала их железной рукой. Капитолина не вернулась в город, нарушая все надежды матери. И за Виталия Денисыча вышла замуж ей наперекор. И как славно было вместе!

«Отчего возникают трещинки на застывшей коре любви?» — эти стихи Виталий Денисыч как-то по радио услышал. Да, отчего? Он извинился перед тещею, перед Вихониным, добродушно похлопавшим его по лопатке, и больше не ездил с Капитолиною к ее родителям. Казалось, все опять выровнялось на года. Летом он отправлял Капитолину и Олежку к морю, тосковал по ним и одновременно чувствовал какое-то облегчение, будто от глаз отпали шоры. И радостно и жадно бросался к ней, шоколадной от загара, — только кончики грудей да узенькая полоска на кострецах оставались кремово-белыми. А потом снова реже и реже к ней приходил, ощущая, как она опять становится чужою. «Вместе тесно, врозь скучно». У него не было поводов для ревности — понятнее и проще все бы тогда объяснялось. А она однажды дала ему пощечину за то, что он два дня подряд возил по бригадам колхоза инструктора райкома — милую умную женщину. Постепенно все женщины стали казаться умнее и добрее Капитолины, хотя он знал женщин только с внешней стороны, без сближения, без быта, который обнажает человеческую сущность с той же определенностью, что и чрезвычайные обстоятельства, лишь в более длительное время.

Капитолина была такой же властной, как ее мать, и требовала, чтобы Виталий Денисыч являлся домой в шесть часов вечера, чтобы зимой ездил с нею в областной центр в театр, чтобы ходил в кино, когда у нее есть на это время. Может быть, она была в чем-то права, но он не мог объяснить ей, что работа земледельца — не служба, а призвание, и институт для него — не ступенька для повышения в должностях, а необходимость познать законы и формулы сельского хозяйства. Однажды он связал учебники и конспекты шпагатом и отнес в кладовку и долго держал там в руке, и скулы у него свело. Капитолина узнала о его решении позже, заметив, что он не сидит до полуночи за столом.

— Ты кажешься таким крупным и сильным, но какой же ты на самом деле неорганизованный и слабовольный человек, — говорила она, как всегда, убедительно своим грудным голосом. — Спасовал перед трудностями…

Нет ничего страшнее, когда не хочется возвращаться домой. Это значит — дома нет, нет семьи, и никакое мирное сосуществование двух систем тут невозможно. Оставалось одно из двух: либо сидеть для видимости во главе стола этаким тихим полуидиотом, либо рвать все постромки.