Людмила Уварова - Истории от первого лица

— А не устанешь? — спросил Семен.

— Ничего, — сказала я. — Погода хорошая, дойдем…

И мы отправились пешком из Сокольников на Мытную улицу.

Постепенно спустились сумерки. Матовая, ровная синева неба темнела, становясь густо-аквамариновой, сухой, как бы таившей в себе непролитую тяжесть дождя. Но дождя не было уже целых две недели, листья на деревьях стали жесткими и пожелтели, поблекли раньше времени.

Когда мы приблизились к площади трех вокзалов, вдруг потянуло сердитым ветром близкой грозы, но гроза обманула, пронеслась стороной, — должно быть, где-то далеко, может, в Измайлове или в Кунцеве, шел дождь, а здесь по-прежнему было жарко и тихо.

Вдали послышался гудок паровоза. Он звучал протяжно и почему-то тоскливо, словно паровозу не хотелось отправляться в путь.

— Когда я слышу гудки, меня всегда тянет уехать, — сказал Витька.

— Куда?

— Все равно куда. Просто хочется сесть в поезд и катить куда-нибудь, и чтобы колеса стучали, и за окном станции, станции, леса, опять станции…

Он замолчал, задумался.

— Мой отец уехал вчера в командировку, — сказал Семен.

— Далеко?

— Нет, недалеко. В Тулу.

— Надолго?

Это спросил Витька. Семен пожал плечами:

— Дня на три, на четыре…

— Тула — это близко, — сказал Витька. — Вот, например, в Хабаровск или во Владивосток уехать — дней десять проедешь, не меньше…

Семен произнес задумчиво:

— Он обычно ненадолго уезжает…

До сих пор не пойму, почему Семен заговорил о том, о чем ему наверняка трудно, почти невозможно было говорить. А может, молчать оказалось еще труднее? Или хотелось поделиться с нами? Или просто он понимал, что об этом все знают и мы тоже не можем не знать?..

Он сказал отрывисто, глядя себе под ноги:

— Она ведь ни о чем не догадывается…

Я хотела было спросить, о ком это он говорит, но Витькины пальцы вовремя сжали мою руку.

— Она его собирает в дорогу, рубашки кладет, носки, ничего не забыла, даже пирамидон: а вдруг у него голова заболит? Он смеется: «Я же не на Северный полюс еду», — а она…

— Да пусть верит, — сказал Витька. — Это именно то, что нужно!

Семен в упор посмотрел на Витьку, словно видел его впервые.

— А я все вижу, — тихо произнес Семен. — Он говорит, улыбается, глаза щурит, а я-то все знаю…

Лицо Семена покраснело, даже шишковатый лоб его покрылся неровными красными пятнами.

— Его посылают в командировку на день или на два, а он приурочит к концу недели, чтобы под выходной вернуться к той, и весь выходной с нею, и это уже все знают, все, кроме матери…

Губы Семена дрожали, он откашлялся, провел рукой по лицу, как бы умываясь, заговорил уже более спокойно:

— Я молчу. Я все время молчу. Не хочу, чтобы она знала…

— Пойдем быстрее, — сказал Витька, — а то мы к ночи не дойдем…

Мы прошли еще несколько шагов. Семен сказал:

— Никак не пойму — почему одного кого-то любят, верят ему, а другого, может, он в тысячу раз лучше, и в грош не ставят?

— Брось философию разводить, — сказал Витька. — Запутаешься.

Мы прибавили шагу. На улицах уже зажглись фонари, от прокаленных за день каменных стен несло сухим, устойчивым жаром.

Семен сказал:

— Все-таки это счастье, что она ничего не знает…

Я не выдержала:

— А ты уверен?

— Да.

— Счастье в незнании, — сказал Витька.

— Думаешь? — спросил Семен и сам же ответил: — Да, счастье в незнании.

Мы добрались до дома уже в двенадцатом часу. Я долго не могла заснуть в ту ночь.

…На том месте, где некогда стояли дровяные сараи, валялась груда досок. Я подошла ближе. Я увидела обшарпанную, обмытую дождями доску. И вдруг мне почудилось: я вижу почти стертый от времени зеленый след на доске. Да, так и есть. Может, это была часть нарисованной когда-то Витькой «Трубки мира»?

Странное чувство охватило меня. Это чувство мне довелось уже испытать прошлой осенью, когда я шла уральским жиденьким лесом и прямо перед собой увидела копну скошенного сена. И тогда показалось — кто-то позвал меня давно забытым, но хорошо знакомым голосом.

Я остановилась и сразу вспомнила: однажды Витька достал где-то сена и устлал им пол в нашем сарае.

Пряный, немного печальный запах медленно увядавшей травы жил в «Трубке мира» вплоть до самых морозов, и вот спустя годы в лесу я снова вдохнула его, и невольно увиделся мне тогда наш дом на Мытной, окна в батистовых занавесках, лопухи во дворе, пестрые зобастые голуби, сиротливо ютившиеся на крыше.