Владимир Попов - И это называется будни

— Всякие любовные похождения прекращаются после женитьбы.

Наташа остановилась, резко, как будто ее пригвоздили, свесила голову и так стояла долго, долго. Брови ее съехались вместе, обозначив глубокую складочку на переносице, губы вздрагивали, будто твердили какое-то заклятье.

— Ну, я домой… — произнесла она совсем обыденно и повернулась, чтобы уйти.

— Так ты мне больше ничего не скажешь?

— Я тебе все сказала. Как и ты мне все сказал…

— Наташа, опомнись! Ты что? — Катрич придержал ее за руку.

— Оставь меня в покое! Совсем оставь… Понял? — В словах Наташи была такая непреклонность, что никаких надежд на примирение у Катрича не оставалось.

Он постоял молча, сдерживая гнев, и не сдержал:

— Так что же ты мне столько времени голову морочила?

— Тебе? — Наташа горестно усмехнулась. — Я больше морочила себе. Не хотела верить дурной славе, которая закрепилась за тобой, и только уверилась в ней.

Збандут появился в рабочей комнате Лагутиной искрящийся радостью. Сел в полукресло, отвоеванное ею у завхоза для посетителей, оглядел неказистую обстановку и попросил разрешения закурить. Курил он редко, его почти не видели за этим занятием, но получалось у него залихватски, и Лагутина с интересом следила, как раскуривает он сигарету, как затягивается, как энергично, упругой длинной струей, выталкивает дым.

— Все-таки хороша жизнь, ей-богу! — сказал со вздохом облегчения. — Хороша даже в эту удушливую жару. Тридцать семь. Асфальт плавится.

— А вы разве сомневались?

Он посмотрел на Лагутину с печальной снисходительностью.

— Сегодня, когда пустили домну, уже не сомневаюсь.

— Быстро оправляетесь от потрясений.

— Угу. Я — как ванька-встанька. — Повилял ладонью. Туда-сюда, вправо, влево.

Он осунулся за последние дни. Запали щеки, выделились скулы, острее стал подбородок, но это ему шло — лицо сделалось тоньше и моложе. И глаза смотрели не по-всегдашнему. Какая-то невысказанная просьба таилась в них и беспокоила Лагутину. Зашел неспроста.

Она не ошиблась.

— Дина Платоновна, — с оттенком робости заговорил Збандут, — у меня такое состояние, будто на свет народился. Но чтобы ощутить это полнее, безумно хочется посидеть где-нибудь в тени и отдышаться. Расщедритесь, уделите моей персоне пару часов. Ну не все же мне делить досуг с Анатолием Назарьевичем. Впрочем, он человек славный и не только классный шофер, но и мастер на все руки. Такую уху соорудить может…

— Но для ухи нужна рыбка…

— Рыбку поймаем.

Лагутина заколебалась. Соблазн побыть в обществе Збандута вне казенных стен был велик, но как ускользнуть незамеченными среди бела дня? А давать повод для разного рода слушков… Это и ему ни к чему, а уж ей тем более. Дойдут разговорчики до Бориса, придется выкручиваться. Это как раз тот случай, когда правдивое объяснение будет выглядеть неправдоподобно. А если учесть, что она и так больше, чем полагалось бы, говорит ему о Збандуте, то оправдаться ей будет просто-таки трудно.

— Я вас подхвачу на улице у аптеки, — заметив ее колебание и понимая, чем оно вызвано, сказал Збандут. — А увидит кто-нибудь — тоже ничего страшного — заводчане знают мою привычку подсаживать в машину попутчиков.

Лагутина улыбнулась совпадению их мыслей.

— Ну-ну, смелее! — поторопил Збандут.

Далеко в море, постепенно суживаясь, уходит песчаная коса. У основания своего, прилегающего к скале, она застроена веселыми цветными домиками пионерских лагерей и туристских баз. Какие-то хитроумные деятели умудрились доставить сюда два железнодорожных вагона, и они вводят в заблуждение пассажиров прогулочных пароходов — те об заклад готовы биться, что на косе проложена железнодорожная колея. А дальше — необжитой пустырь, по которому свободно гуляют ветры, и только деревья, непонятно как выросшие на голом песке, оживляют однообразно скучный пейзаж.

В тени большого ветвистого дерева и расположились беглецы. Они уже вдоволь накупались, уже наловили бреднем рыбы, неказистой, но вполне пригодной для ухи, и предались заслуженному отдыху, вытянувшись на коврике.

Анатолий Назарьевич положил под голову надутую воздухом резиновую камеру и блаженно дремлет в сторонке у костра — человек он понятливый и тактичный.

— Не-ет, все-таки благодатный характер у русского человека, — говорит Збандут, покусывая зубами травинку. — Чуть лучше, а ему уже совсем хорошо. Проглянет после ненастной ночи лучик зари — и он уже готов принять его за солнце. Я тоже не исключение. — Во взгляде его появились знакомые ласковость и мягкость, столь удивительные в этом большом, решительном, уверенном в себе человеке.