Владимир Попов - И это называется будни

Наташа была немало удивлена — Фима Катрич не знал стихов даже тех поэтов, которых изучают в средней школе.

— Так вот, на этом томике красовалась такая надпись, — продолжала она: — «Посвящается моей жене, тринадцатой и последней». Я еще тогда подумала: а была ли уверена эта женщина, что ее не постигнет участь предыдущих двенадцати и не сменит четырнадцатая? Впрочем…

— Но у меня-то жен не было! — Катрич с явным удовольствием подчеркнул свое преимущество перед Северяниным. — А всякое там такое… Нашему брату перебеситься нужно. Непорочные чистюли — вот кто опасен. Упустит время, потом спохватится — давай наверстывать.

Наташа не без затаенного злорадства покосилась на неистового ухажера. Ее женское тщеславие было удовлетворено: от самонадеянности и напористости у Катрича не осталось и следа. Он пластался, как смятая трава у ног.

И тут она заметила претенциозно одетую девицу, которая шла им навстречу и с вызывающей улыбкой смотрела на Катрича. Короткая сверх меры юбка и высоченный стог мертвенно-белых волос на голове резко выделяли ее среди самых завзятых модниц на местном «Бродвее». Наташа успела подумать, что этой особе ни сесть, ни нагнуться, а в прическу ее вмонтирована по меньшей мере консервная банка.

Поравнявшись с ними, девица подняла руку и поприветствовала Катрича шаловливой игрой пальцев, бросив мимоходом:

— Фимочка, ты и меня не забывай! Жду звонка.

Наташа ощутила, как кровь бросилась ей в лицо. Эта девица одной фразой поставила ее вровень с собой. А ведь где-то она уже попадалась ей на глаза.

— Что за фифа? — спросила Наташа.

— Че-ерт ее знает! Первый раз вижу…

— А может, память короткая? Или лицо не успел разглядеть как следует?

— Поверь, это чистая провокация.

— Провокация не бывает чистой. Провокация всегда грязная. Так-таки не знаешь?

— Ну, может, и знакомили…

Катрич лгал неумело. Лгал во имя спасения. И Наташе даже захотелось помочь ему спастись. Но не смогла. Подумала: «Если это простое знакомство, прятать его незачем. Прячет, — значит, его надо прятать, значит, оно продолжалось и в последнее время, когда ухаживал за мной и распинался в своих чувствах». И мысль о том, что он ведет двойную игру, вызвала у нее что-то похожее на тошноту.

— Да-а, много появится у твоей жены родственниц в этом городе… — отрешенно сказала Наташа. — Болен ты, Фима.

— Я-а? — вспыхнул Катрич. — Ты что, в своем уме?

Наташа грустно усмехнулась.

— Да я не о кокках. Есть более страшный микроб. Прилипчивый и устойчивый — микроб разнообразия, Сегодня одна, завтра другая… Разные тела, разная манера любить, а вернее — принадлежать. Не удивляйся, что я заговорила таким языком. Я ведь медик, да и к собеседнику приходится приноравливаться.

— Что́ язык! Я среди самых невоздержанных на язык встречал самых неиспорченных, — поспешил согласиться Катрич, чтобы как-то умиротворить Наташу. — Скорее бывает, что в тихом омуте…

— Всякое бывает. Бывает, что язык соответствует нутру, бывает, находится с ним в противоречии. Ты, например, пошлостей не говоришь, а жизнь ведешь пошленькую.

Катрич не нашел что возразить. Предпочел отмолчаться.

— А как все-таки хорошо, что я не переступила порога твоей квартиры, — продолжала Наташа, пытаясь в то же время вспомнить, где и при каких обстоятельствах видела встретившуюся особу. — У меня не будет ощущения, что побывала в яме с нечистотами.

И вдруг Наташа вспомнила. Театр. Антракт. Буфет, И эта фифа за стойкой. В белом передничке, с белой наколкой она выглядела скромницей. Катрич подходил к ней, о чем-то шептался. Но тогда никаких подозрений у нее не возникло — мало ли о чем мог идти разговор? Может, выпрашивал что-нибудь из-под прилавка? Хотя бы тот шоколад с орехами.

— Для чего ты мне лжешь?! — уже не управляя собой, истерически выкрикнула Наташа. — Это же буфетчица из театра!

Ни слова в оправдание. Только просьба о прощении в глазах.

Когда прошли мимо кинотеатра, самого многолюдного места на улице, Наташа снова окунула Катрича в прорубь, задав вопрос, которого он никак не ожидал:

— У тебя давно была женщина?

Она никогда не спросила бы об этом, но после того, что произошло, решилась.

Попробуй ответить в таком случае быстро и удачно. Сказать правду — все равно что пойти на самоубийство. Солгать? Вот почему-то именно сейчас, когда так нужно было солгать, у него язык не поворачивался. Что его сдерживало? Совесть? Гордость? Глупость? Не знал он, но не мог. Выдавил из себя обтекаемое, не без труда распечатав рот: