Андрей Белый: Круг. Альманах артели писателей, книга 4

— А, Митенька, Дмитрий Иваныч!

— Здравствуйте, Эдуард Эдуардович…

— Что там за здравствуйте, — вас-то и надо.

Сняв шляпу, он стал отирать свой пылающий лоб, улыбаяся алыми такими губами и поражая двумя прядями белосеребряными, перерезавшими совершенно черные волосы, белым лицом, точно вымытым одеколоном:

— А вас-то и надо мне, сударь мой, Митенька, — выставил между баками белизною сияющий подбородок с приятною ямочкою:

— А Лизаша-то празднует день рождения завтра и вспомнила: «Вот было бы, если бы Митя Коробкин…» Так — вот как… Так — милости просим.

Но Митя Коробкин, Иван Иваныча сын, густо вспыхнул, глазенками ерзая по жилету; стоял мокролобый, какой-то копченый; лицо его, право, напомнило сжатый кулак с носом, кукишем, высунутым между пальцами.

— Я, Эдуард Эдуардович, с удовольствием бы — и замялся.

— В чем дело?

— Да мама…

— Что мама?

— Да вот: все — истории… Редко пускают из дому…

— Помилуйте — брови подбросил приятнейший Эдуард Эдуардович; позою, несколько деланной, выразил: — Ну, и так далее…

— Молодой человек! Сиднем сидеть? Да что вы! Да как вас!..

Но Митя пунцовым пионом стал просто.

— А впрочем — повел Эдуард Эдуардыч плечом и лицо его стало мгновенно кислятиной, устанавливающей дистанцию, — пользуясь случаем, я передал: вот и все… Ну, как знаете…

— Мое почтенье-с — пренеприятнейше свиснуло «с».

Сел в пролетку и крикнул:

— Пошел!

И смешечек извозчичьей подколесины бросился в грохоты уличной таратарыки, откуда теперь повернувшийся Эдуард Эдуардович злыми глазами повел, впрочем ясно осклабясь: да, да-с…

Эдуард Эдуардыч фон-Мандро, очень крупный делец, проживал на Петровке в высоком, новейше отстроенном желтокремовом доме с зеркальным подъездом, лицованным плиточками лазурной глазури; сплетались овальные линии лилий под мощным фронтоном вкруг каменной головы андрогина; и дом отмечался пристойною мягкостью теплого коврика, устилавшего лестницу, перепаренную отоплением, бесшумно летающим лифтом, швейцаром и медными досками желто-дубовых дверей, из которых развертывались перспективы зеркал и паркетов; новей и огромнее прочих сияла доска: «Эдуард Эдуардович фон-Мандро». Можно было бы приписать: « холостяк »; дочь его, шестнадцатилетняя, зеленоглазенькая Лизаша, с переутонченным юмором и чрезмерною несколько вольностью, щебетала средь пуфов, зеркал и паркетов в коричневом платьице (форма арсеньевских гимназисток), кокетничая с воспитанниками частной гимназии Веденяпина, где учился Митюша и где познакомился в прошлом году он с Лизашею на гимназической вечеринке; товарищи Мити влюбились в Лизашу всем классом; Лизаша себе позволяла порою лишь с виду невинные шуточки; впрочем…

Да, Митя был глуп, некрасив и ходил замазулею; чем мог Лизаше он нравиться? А — угодил, был отмечен: его приглашали к Мандро; Эдуард Эдуардыч, почтенный делец, — обласкал; гимназист стал торчать среди сверстниц Лизаши; их было так мало (две-три иль четыре подруги, арсеньевки); прочие посетители вечеринок Лизашиных — веденяпинцы, креймановцы, отороченные голубым бледным кантом, всегда удивлялися тэт-а-тэтами этими среди низеньких пуфов, в гостиной, в лазоревом сумраке, когда прочая молодежь развлекалась «пти-же» или танцами в палевом зале.

Митюша с Лизашею молча сидели в лазоревом сумраке, а Эдуард Эдуардыч до очевидности покровительствовал сближению: что же тут такого? Здесь, в доме Мандро, все должны быть, как дома; не с улицы-ж прямо являлись, — из очень почтенных семейств, и коммерческих, и дворянских; и фактами не питалися подозрения я бы сказал, что мещан, не читавших Оскара Уайльда и Габриэля д'Аннунцио, — разве вот: атмосфера неуловимая подымалась от этих Лизашиных вечеринок, после которых воспитанники веденяпинской частной гимназии начинали шушукаться, фыркать, багреть и прищелкивать языками во время учебных уроков; но Эдуард Эдуардыч, имея весьма осязательный вес, ничему невесомому верить не мог; в его доме все было бонтонно и чинно: лакей, принимавший одежду гостей, носил белый крахмаленный галстук, был в белых перчатках: руководящая чаепитием дама была фешенебельна; вин не давали: так что-ж? И притом в наше время; Лизаша свободно бывала: в театрах, в концертах, в «Кружке» и в «Свободной эстетике»; даже ее познакомили с Брюсовым; сам Эдуард Эдуардыч случайно являлся на дружеских вечеринках (он вечно куда-то спешил), пересекал пестрый рой, застревал на полчасика, великолепно оскабливаясь, беря под руку то того, то другого, показывал, что он — равный: «Мои молодые друзья!» И потом исчезал, не желая стеснять.