Николай Олейник - Жилюки

Павел хотел было приоткрыть вход в землянку, впустить свежий воздух, как вдруг слух его уловил приглушенные шаги. Застыл, рука невольно схватилась за нож, постоянно висевший у пояса. Шаги приближались — сердце Жилюка стучало сильнее и сильнее. Казалось, еще немного, и оно сорвется, более того — взорвется, разнесет вдребезги и самого Павла, и его логово. В ушах от напряжения зазвенело, в висках застучало… Вот оно!.. Вот он, конец… Свадьба… Долго ждал ее и вот дождался…

Словно угадав настроение хозяина, подполз и снова заскулил пес.

— Цыц, Фердинанд, — приласкал, вспомнив, что однажды, в самом начале, назвал его почему-то именно этим необычным именем. — Тихо…

А шаги становились все четче, потом прекратились — будто вверху, над ними, однако не надолго, вот они послышались снова, но уже где-то дальше и ниже, — у Павла отлегло от сердца.

Когда шаги затихли, Павел переждал какое-то время, осторожно приоткрыл дверь. Его разбирало любопытство: кто появился возле его лесного жилища и в какой мере это опасно? Медленно расширяя отверстие, пытался окинуть взором место, увидеть гостя. Но вроде бы нигде никого. Притаился, выжидает? Хочет выследить? Дудки! Не для этого он годами сидел в склепе, чтобы вот так просто открыться какому-то там «ястребку». Пускай себе следит!

Павел закрыл дверь, для надежности взял ее изнутри на задвижку. Вот, теперь попробуй достань! От дверцы, однако, не отступил — прислушивался. Вдруг даже здесь, в землянке, послышался громкий рев — будто кто-то дул в звонкую серебряную трубу, как это бывало на крупной охоте! «Лось! — обрадовался Павел, будто животное своим сильным голосом предвещало для него нечто очень и очень хорошее. — А я перепугался…» Снова открыл дверцу, высунул голову: холера ясная! Возле ручейка стоял красивый красноватый лось. Он, видимо, напился и теперь звал свою подругу, бродившую где-то в пуще.

Павел залюбовался зверем: стройный, гордо посаженная голова, стоит, будто нарисованный… Черт возьми! Прогнать бы его подальше, ведь лоси непременно привлекают охотников. Ныне или потом, все равно придут по их следам люди, и тогда…

Утренняя благодать, какая-то вроде бы нереальная, картинное присутствие красивого зверя, который пренебрегал опасностью, жажда и самому присоединиться к окружающему миру вытолкнули Павла из укрытия. Он осторожно, украдкой ступил и остановился, казалось, в какой-то другой, доселе еще неведомой среде, где неумолчно звучало пение, гул, где шумели верхушки деревьев, над которыми в просветах голубело высокое, в легоньких тучах небо. Будто тугая чудодейственная волна ударила Павлу в грудь, наполнила ее до отказа целебным духом, и он не мог нарушить это удивительное мгновение. Стоял, опершись плечом на шершавый ствол, всем существом впитывал прилив щедрости и чуть ли не впервые за многие годы понял, что все утрачено, что приходится уходить из этого мира. Уходить, неизвестно кому оставляя милый сердцу лесной гомон, журчание ручейка в ложбине, исхоженные вдоль и поперек поля, речку, манящую теплой водой, рыбой, цветущие луга — все, все, чему радовался, за что стоял, за что…

Припадая на задние ноги, подполз пес.

— И тебе не сидится? — Павел слегка похлопал его по холке. — Погуляй, погуляй… Вишь, и ты уже приноровился, как бы там ни было, а все же ходишь. — Снова захотелось сказать псу что-то ласковое, однако не находил в себе таких слов…

Уходить из жизни. Заметил: чем сильнее становилось с приходом лета его тело, чем больше обращался душой к действительности, тем все усиливалась в нем жажда существовать, быть, оставаться на этой земле, среди этих людей, для которых он превратился в «дичака», беззаконника, конец которого известен. Судьба еще может некоторое время миловать его, хранить, однако в конце его дороги — пропасть. Не избежать ему бездны, не уйти от этой печальной судьбы. Каждый готовит ее для себя сам, не один год, не одним поступком.

Неподалеку упала ветка. Павел вздрогнул. Вот так! Каждое деревцо, каждая веточка будут тебя пугать, вызывать в тебе животный страх…

Однако надо, по крайней мере, напугать лося, чтобы он забыл сюда дорогу. Мог бы это сделать пес, будь он здоров, а так придется самому.

Павел взял увесистую палку и через заросли направился к ручейку. Лось, видимо, услышал его, повернул голову, затрубил громко и побрел в чащу.

И сразу же залаял пес. Не печально, как обычно лаял от страха и одиночества, а властно, будто обгоняя кого-то или защищая что-то доверенное ему. Павел насторожился, выработавшийся за эти годы инстинкт самозащиты заставил присесть за кустом орешника. В следующий миг подумал, что надо прятаться, исчезать, потому что лес, который до сих пор был вроде бы верным и надежным, вдруг начал казаться изменчивым — чем именно, Павел не мог бы сказать, но внутренне не чувствовал прежней уверенности. Украдкой, сбоку подошел к землянке и только теперь увидел, что Фердинанд лает не зря: неподалеку от него стояла и спокойно осматривалась овчарка. В душе похолодело. Павел обмяк, будто мешок, осел на землю, однако в следующий миг вскочил и еще раз посмотрел туда, где только что была овчарка. Но теперь она исчезла, хотя Фердинанд не переставал заливисто лаять. Одним прыжком Павел подскочил к псу, схватил за самодельный, собственноручно сшитый из ремня Юзека ошейник, силком потянул в землянку. Пес упирался, рычал, но Павел, сдавив ему ремнем горло, втащил в укрытие и дрожащими, непослушными руками закрыл засов. «Вот тебе и сон, — в который раз напомнил он самому себе. — Быть ныне и свадьбе, быть, наверное, и похоронам!» Зачем-то поправил на себе одежду, туже затянул пояс. Если бы у него была хотя бы одна граната! Или автомат какой-нибудь… Ведь с ножом не пойдешь против вооруженных… Однако… так просто он не сдастся — это уже давно решено, иного решения не существует. Да, хотелось бы продержаться как можно дольше. Может, за это время что-нибудь изменилось бы — в нем самом, в его преследователях, наконец, в самой жизни. Есть же над всем будничным, земным что-то высшее, не зависимое ни от кого, что может в один миг переиначить и судьбу человека, и весь этот мир, с его правдой и неправдой, борьбой и спокойствием, большими и малыми человеческими хлопотами, с которых все и начинается. Так почему бы ему не проявить себя ныне, теперь, в эту решающую годину? Неужели для этого необходимо что-то исключительное? Разве его жизнь, жизнь Павла Жилюка, не исключение?