Николай Олейник - Жилюки

— Эх вы!.. — кинула презрительно Людмила и отвернулась.

— Какой уж есть, — сказал, не найдя лучших слов. — И не будем сердиться друг на друга. Слышите, Люда?

Но она вдруг закрыла лицо руками и стремглав бросилась прочь.

…Обоз саней и легких одноконных бричек вылетел из лесу и помчался в сторону села. «Едут!.. Едут!..» — кричали отовсюду. Со дворов на дорогу, на улицу валом повалили люди. День выдался хороший, ясный — встречать молодых шли старшие и ребятишки, а впереди всех, празднично одетые, мать и отец.

Первая бричка, на которой они, Мирослава и Павел, ворвались на околицу, задержанная толпой, остановилась. Павел неторопливо спустился на землю, помог Мирославе и, неумело поддерживая ее под руку, степенно направился к людям.

Толпа притихла.

В нескольких шагах от людей молодые остановились, поклонились родителям и односельчанам, которые все прибывали, прибывали, заполоняя улицу. От толпы отделился и вышел, остановился впереди, высокий, в большой заячьей шапке бородач.

«Челом и вам, добрые люди, — обратился к приезжим, которые тем временем успели соскочить с саней и выстроиться позади молодых. — Кто такие и куда путь держите?» — допытывался бородач.

Павел краснел от десятков обращенных на них глаз, однако держался лихо, потому что рядом была она, та, которую искал, о которой мечтал всегда, в радости и в печали. Он держал ее за руку, ощущал ее тепло, ее дыхание.

Откуда ни возьмись — вынырнул Стецик.

«Люди мы здешние, — ответил он бородачу, — а едем с охоты».

«Так, — пристукнул палкой спрашивающий, — а что же вы, скажем, везете с охоты?»

«А везем мы куницу — красну девицу, — продолжал, почему-то подмигивая Павлу, Стецик, — вот она, — поклонился Мирославе. — Просим принять к себе».

«А это уж как общество скажет, — обратился к людям старик. — Принимаем их, или как по-вашему? Ловцы-молодцы вроде бы ничего, да и куницу — красну девицу поймали хорошую».

«Слава молодым!» — закричали вокруг.

Павел взял Мирославу за руку, поцеловал, подвел к родителям:

«Благословите, тато и мама».

Андрон Жилюк высоко поднял руку, перекрестил их.

«Благословляю вас, дети, на жизнь совместную, на счастье и радость», — промолвил он, а мать не выдержала — заплакала.

«Поздравляем и мы тебя, — подошел Стецик, и они трижды поцеловались. — Желаем жить-поживать, добра наживать да и нас, побратимов своих, не забывать. А тебе, Мирослава, — обратился к молодой, — еще и особый наказ: одарить своего мужа сыновьями. Чтобы нашему роду да не было изводу».

Люди расступились, и они с Мирославой пошли на старый жилюковский двор, а сзади и со всех сторон слышалось:

«Слава! Слава!..»

Павел проснулся со стоном и долго не мог понять, где он и что с ним. В голове еще гудело: «Слава! Слава!..» — звучал торжественный голос отца, счастьем светились материнские глаза, а сознание постепенно возвращало его к действительности.

В землянке разило смрадом, возле двери скулил пес. Все — как в прежние дни, которые один за одним сливались в какой-то серый, нудный, беспросветный ряд. К чему этот сон? К чему эта странная свадьба?.. Стецик?.. Не иначе как к беде. Уже приметил: стоит только присниться родным — жди беды. А тут еще и свадьба, Мирослава…

Павел цыкнул на пса. Встал, приоткрыл дверь. Снаружи скользнул лучик дневного света, дохнуло росным утром, с трудом заставил себя оторваться от отверстия.

Нащупал под потолком остатки еды, дал псу, чтобы успокоился, но тот только понюхал и отвернулся.

— Что, не по нутру? — добродушно сказал Павел. — Хотелось поговорить, хоть каким-нибудь образом проявить свое человеческое превосходство, наконец просто услышать собственный голос, собственное слово. — Подожди, вот выйдем с тобой на охоту.

Пес подполз, заскулил, будто чего-то просил, посверкивал в сумерках оливковыми глазами. Несколько раз Жилюк выпускал его, радовался, что все-таки выходил животное, хотя и калеку, эта мысль приносила ему большое удовлетворение. Бывало, сам чего-нибудь не съест, псу отдаст, еще и погладит, поласкает. Но чем больше пес выздоравливал, чем лучше заживали раны, тем нетерпеливее становился он. То ли темное подземелье, то ли какие-то воспоминания о прошлом, когда он был здоровым и сильным и мог вдоволь насытиться, утолить жажду, или, может, то и другое, — с каждым днем все сильнее бурлило в нем, тянуло на лесное приволье, где столько птиц, мелкого зверья и всяких других удовольствий. Не раз, бывало, подкрадываясь к своему логову, Павел еще издали слышал легкое повизгиванье, скулеж и с тревогой думал о том, что стоит лишь кому-нибудь приблизиться, например, к ручейку, как вся его уединенность исчезнет. А опасность день ото дня все возрастает — с наступлением тепла, лета, с появлением грибов и ягод в лесу все больше и больше людей. Единственное, что в какой-то степени успокаивало, это отдаленность урочища от села, дорог, какая-то его словно бы пустынность. То, что его укрытие до сих пор не обнаружено, свидетельствовало о надежности места, его неуязвимости. Временной, конечно.