Николай Олейник - Жилюки

— Поехали, — промолвил решительно. — В КГБ.

Начальник областного управления КГБ Соколов встретил Жилюка доброжелательно. Конечно же они знали друг друга, не раз встречались на сессиях и совещаниях, Соколов часто бывал в Копани и не упускал случая заглянуть к Степану Андроновичу, о котором был так наслышан и встречаться с которым считал для себя за честь. С не очень давних пор Жилюк, однако, почувствовал некоторый холодок в их отношениях, но особого значения этому не придавал.

— Садитесь, Степан Андронович, — пригласил Соколов, когда они пожали друг другу руки. — Разговор не из приятных, однако избежать его невозможно. Да и не стоит, лучше уж выяснить все до конца.

Соколов помолчал, и Жилюк, воспользовавшись паузой, сказал:

— Слушаю.

Начальник будто ждал этого слова — он тотчас же стал официальным, деловитым.

— Вспомните, пожалуйста, Степан Андронович, подробности эвакуации копаньского партийного архива в сорок первом году. Кажется, вам была поручена эта операция?

Жилюк удивленно пожал плечами.

— Да, мне в самом деле было поручено вывезти районный партийный архив, — сказал почти механически.

— Куда?

— Разумеется, в тыл.

Соколов ждал, что Жилюк продолжит свой рассказ, однако тот затих, пауза затягивалась.

— Что же дальше? — напомнил Соколов.

— За Копанью…

— Точнее…

— За Вербкой мы попали в окружение вражеского десанта…

— Так.

— Предварительно в райкоме было обусловлено, что в случае опасности документы надлежит уничтожить.

— И что же?

Степан встал.

— Товарищ Соколов, что все это означает? В чем меня обвиняют?

— Спокойно, Степан Андронович. Садитесь. Речь не об обвинении. Нам необходимо выяснить обстоятельства дела. Так что же было дальше? Постарайтесь рассказать поподробнее.

Что могло быть далее? Было то, что бывает во время войны, когда армия отступает, вынужденно оставляя города и села, хутора, часто не имея возможности вывезти самое дорогое или самое ценное. Перед ним снова предстал тот день: забитая отступающими и беженцами дорога, внезапное нападение фашистских стервятников, пылающая полуторка, вражеский десант… Что он мог тогда сделать? Как он мог по-другому поступить с теми ящиками бумаг? Нести на плечах? Закопать на глазах у всех? Упасть на них и сгореть вместе с ними?..

— Хорошо, — прервал его взволнованный рассказ Соколов, — акт вы тогда составили, оформили? Ведь речь идет о партийных документах. Вы понимаете?

Степан молчал. До актов ли было! Он не знает даже фамилий охранников, приставленных сопровождать архив. Единственный, чья фамилия задержалась в его памяти, — водитель автомашины. Но где он, что с ним? Соколов печально покачал головой.

— Сочувствую вам, Степан Андронович.

— А в чем все-таки дело? — наконец спросил Жилюк.

— В архиве, то есть в отсутствии его. Нет никаких следов.

— Но ведь всем известно… Не только у нас такое случалось.

— Вопрос, видите, стоит о вашем, копаньском архиве. Что было где-то, то само собой.

— Кому-то захотелось разворошить это дело?

— Не знаю, Степан Андронович. У органов к вам нет претензий. Задача выяснить дело поставлена перед нами высшими инстанциями. Вас ни в чем не обвиняют.

— Пока… — добавил Степан.

Соколов не поддержал реплику Степана. Вместо этого попросил у него и отметил пропуск.

— Пошли, я вас провожу, — предложил.

Степан вяло встал, ступил за порог открытой двери.

Хорошо и надежно было Павлу под боком у Мирославы.

Даже вонючий кладбищенский склеп, скрывавший его не только от посторонних глаз, но и от недреманного, всевидящего ока, казался теперь тихой обителью. В любой час, когда, конечно, у Мирославы никого не было, он мог пробраться к ней, перекусить и снова возвратиться в логово. Мирослава терпела, молчала, он знал ее мысли, как и то, что не выдаст, не предаст. Видел ее муки, не раз, целуя в ночных сумерках, ощущал горьковатый привкус слез, отчего снова разъярялся, потому что не терпел слезливых и жалостливых. Собственно, с некоторых пор — не с тех ли, когда понял свою униженность в этом мире? — чувство жалости покинуло его навсегда. Сознание собственной неполноценности порождало в нем приступы ярости. А когда узнал, что должен стать отцом, рассвирепел еще пуще. Разумеется, он хотел быть отцом. Бесконечно длинными днями и ночами, которые выпадали на его долю раньше и стали постоянными, безутешными ныне, представлял себя в кругу веселой детворы где-нибудь на хуторке, среди полей, своих полей; он непременно обзавелся бы пасекой, пасека — признак зажиточности и благополучия в хозяйстве, а там, глядишь, разжились бы с Мирославой и построили ветряную мельницу, чтобы радовала душу мягким шуршанием зерна, сладким запахом свежей муки и неторопливой беседой мужиков, сидящих на тугих мешках…