Василий Ильенков: Аноха

Аноха сколотил бригаду из четырех формовщиков и перешел на раздельную формовку.

И от верстака к верстаку покатилось такое чудное и тревожное слово:

— Ди-фе-рен-ци-а-ция…

Прислушался к этому слову Горячкин и вздохнул:

— Расценки снизят!

— В морду б Анохе… — зло отозвался Киреев.

Он ходил по цеху, бездельничал и бубнил.

— Только дай волю, в хомут затянут… — хрипит рябовский голос.

— Ди-фе-рен-… эта самая, чтоб ей сдохнуть…

— Отцы-деды век проработали без всяких выдумок, а уж на что мастера были! А теперь молокососы верх забирают, смутьяны… — бурчит Горячкин в сторону борькиного верстака.

— Теперь, стало быть, и в сортир не сбегай, — доработались!!!

— Тебе-то што? Отработал восемь часов да и на боковую, а мне киселя хлебать пешком за семь верст, да с бороной до ночи таскаться, овес, чай, не сеян, а таких больше полцеха наберется…

— Ребят!.. А што, ежли б… самделе… попробовать? — робко вспыхнул и стушевался борькин голос.

— Попробуй на свою голову, дура полосатая! — словно холодной водой окатывает Борьку степкин окрик.

Сердито гудит вагранка, отфыркиваясь золотыми брызгами. Над головами людей клубится синяя мгла, и где-то там, в этом синеватом облаке, словно отдаленный гром, рокочет кран.

И человеческий разноголосый гомон, и воркотня вагранки, и напряженный рокот электрокрана — все это вьется и кружится над Анохой, сплетаясь в симфонию нарастающего протеста, которому Аноха не в силах противостоять.

Звенит и клокочет цех. Громко дышат люди. Дурманно чадят опоки. Кричит металл. И кажется Анохе, что цех — это гигантская опока, дрожащая от бурления расплавленного металла, бунтующего в ее тесных, нерасторжимых об'ятиях. Скованный гигантской опокой, бушует металл, беснуется, пытаясь разметать, взорвать, раскидать на куски свою оболочку. И, глухо ворча, смиряется, красные воспаленные глаза литников бледнеют и тихо гаснут, подергиваясь белесой усталостью.

Тогда снова Аноха становится уверенным в себе, сильным и крепким. Тогда сильней напрягаются мускулы, и шутка срывается с беспокойного языка:

— Федос, что уронил нос?

Федос своим сектантским задушевным голосом проникал в самое нутро Анохи.

— Анох, люди мы ма-а-ахонькие… Много ль нам надоть? Чего выше людей переть? Заработали — и ладно… Ано-ох!

Аноху брала досада, и он, швыряя сито, раздраженно бросал:

— Ма-ахонькие… Весь век махонькими быть, што ль?

Но однажды даже тихий и мягкий Федос долго и зло ругался, исполненный ненависти и обиды: из двадцати пяти горшков, сделанных бригадой, приемщик забраковал половину.

— Спешите, гоните… оттого и брак… — нехорошо блеснул глазами приемщик.

Бились они с Анохой, выискивая причину брака и, наконец, нашли: чугун в их опоки заливали нарочно густой. Это была степкина работа. Аноха пошел к начцеху, и Степку перевели на заливку по другим верстакам.

А на другой день Аноха обнаружил, что части модели были кем-то перепутаны — чашечка не приходилась к венчику; но заметили это уже поздно, и отлитые горшки скособочило.

И пошла по цеху сплетня: «Скоро кошки котятся, да слепыми родятся… Больше других захотели. Все горшки погадили, сволочи, только завод наш опозорили…»

Как гулящая девка, шаталась сплетня по цеху, подходила и к верстаку бригады. И Федос, впадая в отчаяние, бросал трамбовку и уныло скулил:

— Ано-ох… Ну их к богу… Как бы чего не вышло… Бросим, Анох!

Аноха не хотел признаться в своей слабости перед человеком, который был слабей его, храбрился:

— Брось, Федос… Ты, я погляжу, век прожил, а ума не нажил… Чай, в бригаде легче работать? Легче… Больше формуешь? Больше. Чего ж тебе надо? А другие што… Взять хотя бы Рябова…

— Ты Рябова, Анох, не трожь… Квалифицированный человек… Не чета нам…

— Ну ладно: делал он семнадцать, а мы… — Аноха торжествующе и победно крикнул: — по двадцать три!

— И натрем! — громыхнуло вдруг из-за поворота, и Аноха увидел приближающуюся группу рабочих.

Впереди шел Степка, и на скуластом лице его полыхала ненависть.

Аноха почувствовал недоброе в его напряженной походке, в выражении глаз, холодных и колких, как льдинки, в размахе больших и жилистых рук, напружиненных силой.

— И натрем!!! — опять выкрикнул Степка, вышагивая навстречу Анохе.

…Вот оно…

Аноха, сжав губы, с бьющимся сердцем приготовился к схватке. Со всех сторон, чуя скандал, бежали рабочие, и узкий проход между верстаками сразу заполнился горячей и потной толпой. В глазах, устремленных на Аноху, светилось любопытство. Пытливо разглядывали давно знакомое ржавое лицо Анохи и видели, как по-новому блестят блеклые голубые глаза его.