Мигулай Ильбек - Черный хлеб

— Что-то ты разошелся нынче, — заметила жена.

— Не разошелся, а правду говорю.

— Да, браток, подкузьмили, подкузьмили меня Каньдюки, — промямлил Шеркей. — Не от чистого сердца огненную машину дали. Ты прав. Зря я тебя не слушался. Умней ты меня, хотя и моложе. И не сочтешь, во сколько раз умней.

— Да не в моем уме дело. Знаешь, сколько людей так думают? Все, у кого мозоли на руках, а в брюхе пусто. Умный, умный! Не видел ты еще умных. Такие головы есть! Наши с тобой — горшки просто. Треснутые. Каким на помойке место. Вот Палюк, например! Конец, говорит, Каньдюкам придет. На всем свете. Каюк — как одному. Так, браток мой, в книгах написано. А писали их мудрецы, перед которыми Палюк малец неразумный.

— Таким, как мы, браток, нельзя серчать на людей.

— На людей? Это кого же ты людьми считаешь? Каньдюков? — Элендей стукнул кулаком по столу. — Мы — люди. А они, знаешь, кто? Па-ра-зи-ты! Зараза от них по всему миру идет. Понял? К ногтю их всех надо! Так-то.

— Оно хорошо бы, конечно, чтобы все поровну. Но, по-моему, по-моему, ничего из этого не выйдет.

— Это почему же?

— Каждому свое. Господом так установлено. Господом. А он поумнее нас. И Палюка даже.

— «Господом! Установлено! Поумнее… Не будет!» Почему каждому свое? Все мы одинаковые. Одна голова. Две руки. Две ноги. Пара глаз. И прочих штуковин у каждого поровну. Значит, все мы равны. И жизнь поэтому у всех должна быть равной.

— Ты не сердись на меня, браток, но только не будет толку, если все станут равными. Не будет.

— А ну тебя! Долдонишь одно, точно дятел! — раздраженно отмахнулся Элендей.

— Не горячись, послушай, что скажу. Ты мне про руки, ноги и разные телесные вещи говорил. И я тебе про то же расскажу. Возьми, например, мою руку, возьми. Двигается она, берет все, делает. А пальцы на ней, заметь, разные — один длиннее, другой короче. Но ежели их взять и уравнять, сделать все такой длины, как большой? А? Что тогда получится? Что? Не то что работать не сможешь, ложку даже в руку не возьмешь! И сам Палюк не сумеет. Так и помрешь с голоду. Хе-хе-хе! Вот тебе и равенство!

— Это все побасенки! Если сейчас сюда Шингеля позвать, он их наплетет целый воз. А поднесешь ему стакашек, так и десять возов. Слушать устанешь. И про равенство, и про неравенство. Положит на стол ногу и тоже что-нибудь покажет. Только ушами хлопай. Тут, браток, не прибауточки. Сам-то я всего не смогу растолковать. Не дошел я еще в этом деле до тонкостей и закорючек. Но сердцевину постиг. Всей душой. Знаю и корень, из какого наше счастье вырастет. Вот Палюк, тот тебя наладит. Как ружейный затвор, голова твоя работать будет. Познакомлю тебя с этим человеком. Обязательно. Как только приедет он из… ну, из этого самого, из этой самой, как ее… Ну, в общем, оттуда…

— Это хорошо бы, хорошо бы… А пока пойду я. Спасибо за хлеб-соль, за заботу.

— Отдохни малость.

— Нет уж, тронусь. Надо головешки перебрать, может, и слеплю из них гнездышко какое.

— Постой. Я тоже с тобой пойду.

— Успеешь еще перемазаться сажей. Дел там особых нету, — ответил Шеркей, которому опостылели разговоры брата. «Палюк, Палюк! Нет у него даже блохи собственной, вот и бесится от зависти, к другим за пазухи заглядывает. Чужое добро все считать мастера. Ты вот свое нажить попробуй. Я скоплю, а голодранцы явятся, схватят за глотку и все отнимут. Вот, оказывается, чему учит Палюк: на чужой хребтине в рай ездить. Ловкач!»

Хотя и нечего сейчас было отнимать у Шеркея, но он забеспокоился, нахмурился.

Подходя к своей усадьбе, Шеркей приуныл еще больше. Память рисовала картины пожара. Перед глазами взлетали снопы искр. В вышине они рассыпались и опадали на землю черным снегом. Уши так явственно слышали потрескивание искр, гул пламени, людской гомон, что Шеркей даже огляделся: не горит ли где?

Вот и дом. Вернее, то, что когда-то было домом. Вокруг черным-черно. Копошится в пепле ветер, еще дымятся обглоданные огнем бревна. Черной шелухой осыпаются с вяза обгоревшие листья. Тоска, скорбь, как на кладбище. Приготовленные для потолка и пола новые доски каким-то чудом уцелели. Рядом с ними Шеркей заметил забытое кем-то ведро. Подошел, глянул: оказалось, что ведро его собственное. И немного просветлело в душе: все-таки осталось что-то от прошлой жизни, не погибла она целиком. Из этого ведра любила умываться Сайдэ. Сэлиме носила в нем воду. Ручка сплетена из кудели. Это работа Шеркея. Теперь он станет беречь это ведро, как самую дорогую, священную вещь, только сам будет пользоваться им.