Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— Большой человек, Егор Семенович, — тихо проговорила Соля.

— А откуда ему отчество твое знакомо? — поинтересовался Матвей, ловко, с одной спички, разводя костер. — Мы рядом в деревне живем, а все Соля да Соля… Вот я, к примеру, и запамятовал, что ты — Ивановна. А он — знает… Ну, и старикан!

— Как у него с питомничком? Выправился?

— А я и не спросил. Озадачил он меня своим сеном… Вернее, твоим сеном… Уел еще, потому как «баба», когда, говорит, вот в таких условиях, как мы, действительно женка.

— И правильно «уел». Знать должен свои обычаи. А то по Европам прокатился и думаешь, что из Матвея превратился в Маттео?

— Грамотейкой ты стала, Соля! Вон как загибашь!

— А то нет! Письма, почитай, со всей Европы через мои руки нашим селянам шли.

— Откуда все-таки Командарм знает твое отчество? На покосе вроде все тоже Солей называли…

— На вторую зиму войны на лесозаготовках я робила. Как раз во владениях Егора Семеновича. Ну, поставили меня к «ледянке». Это дорога такая, водой в мороз заливается. Лесины по льду так способно летят, как снаряды. А внизу их подбирают, на подводы грузят, на сани с подсанками. Замешкалась я на «ледянке», одной лесиной меня и шабаркнуло. Упала. Слышу звон-грохот, с горы еще летят. И быть бы мне измочаленной в вехотку, не погодись рядом лесника. Не знаю, по каким уж делам он приехал. Кинулся со всей мочи ко мне, выдернул из-под лесин, а сам свою ногу-то и оставил. Ты присмотрись, правая нога у него из дерева. Сам протез выстругал, да так, что издаля и не отличишь от нормальной ноги. Особо когда на лошади сидит. Выпихнул он, значит, меня из «ледянки», сам вывалился — из-за голенища кровь хлещет. Положили его на сани да и повезли в больницу. А он всю дорогу и спрашивал: «Как у той бабоньки отчество? Как у той бабоньки отчество?» Будто это ему помочь могло от боли. Ну и сказали наугад: Ивановна. А оно возьми да сойдись. В нашей стороне через человека Иваны да Петры. Впоследствии я в больницу к нему ходила с передачами. Он все улыбался, ласково так улыбался: «Мне твое отчество помогло боль перетерпеть. Дохтур пилил ножовкой саму кость. Долго пилил, так долго, что спросил, может, грит, больной, дать вам воды? Давай, говорю, заодно, и хлеба». А я в толк не возьму, чем же мое отчество ему боль пересилить помогло. Только потом люди добрые сказали, что сын его, Иван, из плена немецкого вырвался, весть прислал, что снова воюет. Такие вот корабли-кораблики… Ну, ладно, Матвей, иди посмотри нашего Карька, я подыматься буду…

«Война, — думала Соля, — боже, какая жестокая страда! Кажись, отшумела, пронеслась огненным смерчем, а сколько еще дней и ночей будет у людей горьких… Какими травами-настоями зальешь-залечишь изломы душевные? Ребятишки в «войну» играют… Вырастут, у них появятся дети, и тоже, пожалуй… «Пиф-паф! Бей фашистов! Бей Гитлера!» Не забудет память народная, не похоронит во времени свое горе… И хорошо, что не забудется! И не следует забывать, ой как не следует! Вязью каменной, металлической печаткой отметить имя каждого погибшего солдата: мертвым — память, живым — завет. Кругла земля, да не круглы могилки, где помельче, где поглубже, а где и вовсе листом прелым, травой жухлой присыпаны наши голубоньки-светлушечки…»

Подумала так и напугалась. «Голубоньками-светлушечками» она называла живых товарок, больше солдаток. А туг о мертвых…

«Мертвые? Нет, не мертвы наши военные голубоньки-светлушечки, хоть и бездыханны. Памятью нашей живы. И вечно будут живы… И рядышком станут, коль потребуется, память-то, она тоже умеет стрелять!»

«Оборки» этим утром попались рясными, богатыми, стало быть. Нашли заросшую травой лежневку. Ломиком наковыряли из нее целую поленницу березового долготья. Пилой пожинали, распилили на метровник, чтобы потом на машину было легче грузить. Две сосны-сухостоины свалили. На них еще на рассвете указал Командарм Матвею: «Сухостоины можете забирать, все одно при санитарной рубке огонь возьмет».

К полудню «отпыхались»! Пообедали. Кострище хорошенько затушили. Поставили бричку-бестарку на передок, накидали в нее сучья — не катить же из лесу порожняком! — и двинулись к дому.

Карько шагал впереди, умно обходя на расхлестанной вкривь и вкось лесной дороге глубокие колдобины, пеньки…

Соля и Матвей шли за возом. Молчали.

— Знаешь, Соля, — вдруг сказал Матвей. — А я ведь, кажется, влюбился в тебя!

Соля даже остановилась — вот это заявленьице! Никаких таких поводов она не давала, да и сам Матвей не настырничал, вел себя ровно брат, а тут вдруг…