Я взял нож — и тотчас увидел фашиста. Тот шел прямо на меня. Крикнув: "Гитлер капут!", я поразил его точным ударом.
Пока фриц корчился на полу, я положил нож и стал искать ружье. Мне хотелось подержать его в руках.
В четырнадцать лет все время мне не только хотелось есть, но и было скучно без ружья в руках. Я хотел вертеть его целыми днями, вскидывать и целиться. Охота же была непрерывным счастьем.
Димка купил себе "фроловку" — одностволку двадцать восьмого калибра, переделанную в дробовик из трехлинейки.
Но дома ружья не было. Нигде. Скучно. Я из окна стал рассматривать двор: сарай без крыши (ее сожгли), черное пятно помойки и забор. Забор военный — от него остались столбы, несколько продольных синих жердей и торчащие гвозди от оторванных досок.
На заборе сидят две сороки. Неподвижные.
Сороки… В город они прилетают с первыми морозами — кормиться. Но спать каждый день они улетали в лес. Вечером, на закате.
Летели сороки высоко, скрипя морожеными крыльями. Закат румянил их белые животы.
А вот прилет их в город я не видел.
Только чуть рассветает, а в окно уже видишь сорок, сидящих на заборах, деревьях и дымовых трубах.
Сороки сидели…
Я стал глядеть на сорок. Я прижал нос к стеклу и глядел. У забора — снежный надув. В конце дорожки, подходившей к забору, видна нищенская помойка братьев Гориных — пятно грязной воды и розовые картофельные очистки. Я смотрел и не верил этим двум сорокам. Их неподвижность странная, такая же, как исчезновение Димки и его ружья.
Сорока всегда в движении, ее бойкий глаз не дремлет. Только в сильные морозы сороки задумчивы. Наверное, они думают, замерзнут или нет.
А вот и третья — обыкновенная — сорока. Она только что прилетела и села — вертится, переступает, качает хвостом. Она то глянет вниз, на помойку, то в сторону двух неподвижных сестер. И тут ударил выстрел — будто палку сломали. Сорока качнулась, махнула одним крылом, летя, и упала в снег. Из белого черным ножом выставился ее вздрагивающий хвост. И я увидел Димку. Он выходил из сарая с "фроловкой". Из тонкого ствола ее шел узкий дымок.
Я выскочил на улицу — лицо и губы Димки были почти белые. Такое лицо, говорят, бывает у замерзших людей.
— Сорока! — крикнул я. — Убил сороку!..
— Ясно, — сказал Димка. Он такой — ему всегда и все было ясно.
Я тычу пальцем в сидящих на заборе сорок.
— А эти не летят?
— Мои, — ответил Димка. — Мороженые.
— Ты сидел в сарае?
— На луне. За-замерз, как фриц, — говорит Димка.
— Давно сидишь?
— Часа два не шевелился. Тебя видел, а не шевельнулся.
И он раздвинул губы в какую-то замороженную улыбку.
Я подошел и снял сорок с забора. Это были убитые и хорошо замороженные птицы. Сороки-чучела. Сороки-подманка.
Ну и хитер!..
Я взял и убитую сороку — за хвост. Поднял ее.
Такая красивая, такая легкая птица!
Она пробита единственной дробиной. Та вошла в голову. Это меткость!
И меня распирает гордость за Димку. Я тоже охотник, стрелял настоящую дичь — уток и тетеревов, но сороку убил только одну, да и то в гнезде. С одной стороны гнезда высовывался ее хвост, с другой — клюв.
Сорока кричала стонуще-счастливо. Я выстрелил в нее из отцовской "тулки", и дробь расхлестнула гнездо, вышвырнула из него сороку и разбила ее яйца.
Они повисли на березовых ветках — яркие цветки желтков. Я понял, почему сорока подпустила меня.
А Димка убил трех — осторожных, зимних сорок.
Мороженых сорок Димка спрятал в ящик, поставленный в сенях, и мы вошли в дом. Войдя, Димка поставил ружье и стал греметь зубами и трястись.
— Замерз? — спросил я Димку.
— Н-н-нарочно, — отвечал тот. — Хол-лод из себя вытряхиваю. Понимаешь, сначала надо вытрясти весь набравшийся холод, а греться потом.
Протрясясь, Димка набил топку кусками легкого паровозного угля — он носил его домой в сумке с работы.
— Стрелять зимой неловко, — говорил он. — Пальцы… В суставах смазка замерзла. Ты за нашатырем?
— Картошка кончилась. Сожрали…
— И нашатырь кончился. Мастер меня застукал, к начцеха таскал. За ворот. Вон, бери на столе картошку, дожевывай.
— А ты?
— Я сыт, я вчера ножик продал. За три ведра.
— Вкусно, — сказал я, жуя холодную картошку.
— Ты свою пайку еще вчера сожрал? — спросил подозрительно Димка.
— Не, ночью. Отцу сегодня меду давали.
— Напрасная трата, — вздохнул Димка. — Все одно помрет.
— А твой? Молчит?
Димка посмотрел в окно. Оттаявшие его губы стянулись в узкий шов. Он молчал.
Читать дальше