Аскольд Якубовский - Квазар

— Слезай, приехали, — сказали ему.

Павел разделся по короткой команде и стоял голый перед белыми, как гусыни, женщинами. Они глядели поверх повязок разными глазами. Ему было стыдно, и это приглушало страх. Начиналась визгливая женская суета.

— Закись, закись где?.. Нету, кончилась? Есть? (Голоса стукали по ушам. Стихли.)

Теперь густым йодом ему мазали правый бок. Он ежился от холодной его шипучести, покрывался пупырышками, мелко дрожал. Он глядел только в окно.

Там было хорошо.

На зеленокорые ветки тополя, будто пухом, обросшие пурпурными рефлексами, были нанизаны воробьи. Чивиликая, они говорили о чем-то воробьином.

Ему до смерти хотелось туда, за окно.

Эх, быть бы воробьем, малой птицей! Сидел бы, пощипывая перья, а там взлетел по причине того, что из больничного широкого окна смотрел на него кто-то белый.

Полетел бы — свободный — и летел все выше и выше в дневное небо, в ночное, в звездное… Летел бы в нем вечно…

Сам между тем что-то говорил. Он прислушался к словам, лезущим из него автоматически, и услышал:

— …Погода хорошая… Воробьи сидят…

Его не слушали. В операционной не было крикливых сестер, а тишина и бормотанье какого-то механизма.

…— бу-бу-пыть… бу-бу-пыть, — говорил он.

А в Павле все ныло, стонало, будто уходило что-то. Уходила любимая — навсегда — больше не вернется.

Идет от него легкой, гордой походкой, становится меньше, меньше. Нет ее следов на городских знакомых асфальтах. Он хочет крикнуть: «Постой! Я не могу без тебя!» — и не смеет крикнуть. И эта хмарь ушла от него. По кафелю стен ходили инструментальные яркие отблески.

Павла уложили на гладкое, холодное, полотенцами привязали руки.

Было страшно терять свободу владенья руками. Хотелось биться, вскочить. Он смирил себя. Принудил лицо улыбаться.

Подошли спокойные люди в масках. Много их. Окружили. У одного поверх марли глаза были наборные — тонкой инкрустации.

А, Иван Васильевич! Это — хорошо.

— Вы не трусите? — спросил он.

«Не трушу? Еще как страшно-то, — думал Павел. — Но мой отец воевал, рисковал каждый час, и не смертью, смерть — пустяки, рисковал муками ее. Отец бы не испугался, сказал что-нибудь бодрое и смелое. Или промолчал? Нет, даже он, молчун, сказал бы что-нибудь». И Павел сказал:

— Приглашаю вас в лес осенью…

Необычные глаза придвинулись, расширились, а Павел зажмурился. Снова посмотрел. Теперь другое лицо — женское. Серые глаза, твердые, холодные. В них есть что-то от тяжелого, немигающего взгляда пернатого хищника. Нет, здесь стекло, окуляры, четкость решений. Словом, техника!

— Здравствуйте, Анна Николаевна.

— Помолчи, любезный.

Ладно, будем молчать.

…Приложили к лицу маску. Запахло резиной — гнусно. Ему говорили: «Дышите носом, носом дышать. Считайте. Раз-два… Ну!» Павел стал дышать и захлебываться.

Река мерзкой гадости шумно обрушилась сверху, свалила его, вливается в нос, рот. На мгновение Павел увидел себя со стороны — громадный, неподвижный, высеченный из шершавого камня. Следы резца видны, царапины…

На огромном фоне зеленого неба расплавленный поток лился в его каменную гортань. Тотчас же, ощутимо и ярко, во всех самых малых подробностях увидел он летящих журавлей — с их напряженными, вытянутыми шеями, с вытянутыми ногами и сжатыми пальцами. Он был с ними, был среди них. Он так же сильно, так же упорно работал крыльями. Ветер поскрипывал в его плотных, широких перьях и щекотал грудные мелкие перышки.

Летя, Павел глядел вниз и видел качающийся из стороны в сторону город. Свой город, дымный и беспокойный. Круг стадиона. Бетонные кирпичи многоэтажек. Суета авто.

Поле его зрения стало сужаться: весь город, центр, красная чья-то крыша.

Она подпрыгнула и обернулась зеленым пятном. Чистое, яркое, словно глазок на крыле пойманной бабочки… Она снится, снится…

Или он сам пригрезился летящей бабочке?

Оставаться не было никакого смысла, он только мешал. Выходя, Иван Васильевич стянул маску и сунул ее в карман. Потом оправил халат, запахнув его так, чтобы не было видно мелких красных пятнышек, клюквинок, брошенных на снега.

Спустился вниз.

Тихие, словно бы уменьшившиеся в размере, в коридоре слонялись больные. Ясно — уже пронюхали, уже сработали каналы связи. Провезли судки с обедом — запахло мясом. Горло его дернулось. И по-прежнему тряслись губы, не все, а самые твердые, самые острые их краешки.

Иван Васильевич попытался вернуть прежнее свое лицо. Он приказал: «Онемейте, губы! Онемейте же, черт вас возьми!» Он требовал это до тех пор, пока не стало казаться, что лицо его теперь пластмассовое, будто мыльница. Тогда он пошел коридором и на ходу велел губам чуть улыбнуться. Губы послушались, но улыбка — он чувствовал это — была жалкая. Так, гримаса… Нужно успокоиться, покурить. Он подошел к курильщикам, торчавшим у коридорного приоткрытого окна, и попросил сигаретку. Ему с быстрой услужливостью дали портсигар, с серебряным барбосом на крышке. Хм! Собака делает стойку по взлетевшим птицам. «Приглашаю осенью в лес…» А ведь ощутил он, когда это вошло, увидел тень, дымку… Тень опасения?..