Камал Абуков - Балъюртовские летописцы

Я приехал сюда работать, а работа не получается. Одно название громкое — редактор районной газеты. Еще две недели назад оно для меня звучало, так много значило, а теперь вызывает лишь недоумение. Жена моя Яха была категорически против этого переезда, она и сейчас против — осталась в городе с сыном, а я здесь одни. Друзья тоже отговаривали, но куда там! Я вообразил себе романтику: буду, мол, в гуще событий, на стремнине жизни, ближе к народу, и остановить меня было невозможно. И вот я в Балъюрте. Но не в гуще народа, а с утра до вечера в своем редакторском кабинете. И если уж признаться, то никакой я не редактор, а пока лишь робкий корректор — сижу над страницами и строки сливаются перед глазами от напряжения и боязни прозевать какую-нибудь „блоху“. В первые дни я был куда веселее, чем сейчас. Была уверенность в том, что я поступил правильно, что я нужен здесь, в Балъюрте, что без меня им просто не обойтись. Я чувствовал себя, как на войне, как боец, выполняющий особое задание. В первый же день я провел летучку, где метал громы и молнии, выступив с программной речью.

— Дорогие товарищи! — торжественно начал я. — Мы живем в великую эпоху, и все наши дела и чаяния должны быть созвучны! Мы должны быть требовательны друг к другу, мы должны смелее развивать критику и самокритику!

Ответственный секретарь редакции Владимир Галич рисовал толстым синим карандашом какие-то дома на большом специальном листе с типографскими полосами и цифрами (теперь-то я знаю, что это он обдумывал макет будущего номера), заместитель главного редактора, то есть мой заместитель, Варисов разглядывал групповой снимок в журнале „Огонек“, словно искал на нем своего близкого друга. Заведующая отделом писем Муслимат Атаевна все заглядывала в окно: напротив редакции был продовольственный магазин и она, видно, все смотрела, открылся он или до сих пор закрыт — салатного цвета занавески на окне моего кабинета были раздвинуты не до конца и это уменьшало обзор Муслимат Атаевны.

Я был глубоко оскорблен невниманием подчиненных, притом не просто подчиненных, а людей, являющихся моими непосредственными помощниками, ядром редакции. Я хотел было сделать всем троим замечания, да вовремя сдержался и приступил к анализу газетных материалов за последний месяц. От критики недостатков я энергично перешел к мерам по улучшению уровня газетных публикаций. Речь моя была взволнованна, как песнь молодого ашуга, почти ритмична, все больше и больше распаляясь, я договорился до того, что предложил изменить название газеты. Карандаш, которым Галич рисовал свои домики, упал под стол. Галич полез за ним. Я продолжал говорить. Вылезая из-под стола, Галич приподнял его своей широкой массивной спиной и едва не опрокинул, но Варисов, подоспев ему на помощь, удержал стол. Галич вылез из-под стола красный, взъерошенный и сразу же снова стал рисовать на своем листе, но теперь уже не дома, а косой дождь, лужи…

„Ничего, рисуй, рисуй, — подумал я, — я вас со временем всех призову к порядку!“

В конце своей программы я призвал Варисова, Галича и Муслимат Атаевну к новым творческим взлетам. „Дерзать, главное дерзать! Каждый номер газеты должен звучать как поэма!“ — закончил я свою получасовую речь.

При последних моих словах лицо Муслимат Атаевны осветила робкая, радостная улыбка. „Наконец я достучался до ее души, — удовлетворенно подумал я садясь, — все-таки моя речь не оставила ее равнодушной“. Взглянул в окно и увидел, что продовольственный магазин открылся.

В общем, я был доволен летучкой, вернее, собой на летучке. „Я поведу их по новому курсу“, — говорил я себе, шагая вечером по черным улочкам Балъюрта к двоюродной тетке, у которой временно остановился. Во всяком случае я думал, что временно, на месяц в худшем случае, а там мне дадут квартиру.

На другой день утром ко мне в кабинет зашел Галич.

— Вчера вы тут в передовой „жители города“ исправили на „трудящиеся города“, а это словосочетание есть чуть ниже. Тавтология получается, Может, оставим прежний вариант?

Он был прав, но я усмотрел в его словах завуалированное возражение мне, как руководителю, и заметил, как можно ироничнее, стараясь глядеть твердым взглядом в веселые голубые глаза Галича, на его круглое, румяное и еще совсем молодое лицо:

— Молитва от повторения не стареет.

— Вам с горы виднее, — с улыбкой сказал Галич и, забрав полосу, вышел из кабинета.

„Ишь, остряк нашелся!“ — хотел я крикнуть ему вслед.