Лев Ющенко - Дом над рекой

Торопясь, он выпил кружку горячей воды. Маленькая Аленка, уже одетая в шубку и укутанная теплым платком, сидела у тлеющего огня. Ее одежонка и кое-какие игрушки были увязаны в узелок. Но в полутьме, при свете коптилки, Юлька никак не могла найти ее метрику и, поискав, попросила Крылова снять с окна маскировку.

— Все равно, — сказала она, — я сюда не вернусь.

Он сорвал с окна заскорузлые тряпки и лист фанеры, покоробленный сыростью. В комнате стало светлей, проступили закопченные голые стены и черный от копоти потолок. Кроме железной кровати, никакой другой мебели не было, все сгорело в печурке. Уцелела лишь деревянная вешалка, намертво прибитая к двери. Да и на стенах ничего не осталось, кроме черной тарелки репродуктора, усыпанной пылью и пеплом. А в углах комнаты, словно выгоревшей дотла, на старинном, узорном паркете темнел грязный лед.

Крылов обернулся к Юльке и впервые за много дней увидел ее не в полутьме, а в этом резком утреннем свете, падавшем из окна. Ее лицо было землистым, в морщинах, с голодной припухлостью щек, и даже глаза будто по-старчески выцвели.

— Нет, нет, не гляди на меня. — Она отвернулась. — Ты иди, не жди нас, я сама отведу Аленку. Иди, не то опоздаешь.

Она не хотела идти вместе с ним, стеснялась показываться в свете дня. Крылов потянулся к ней успокоить и поцеловать, но она отстранилась, спрятав лицо:

— Не надо, я неумытая.

И в этом смятении само их прощание прошло неловко и второпях. Боясь даже думать о скорой встрече, она не спросила, когда он вернется. Да он и сам не знал, как сложится командировка. На всякий случай он дал ей адрес Алеши, если тот жив.

— Я буду ждать, возвращайся, — робко шепнула она у порога, уже готовя себя к долгим дням ожидания. Он обнял ее и поцеловал, и на этот раз она не отстранилась, а вся прижалась к нему, горько заплакав.

А сидевшая у печурки Аленка с радостью и удивлением вглядывалась в распахнутое окно — так отвыкла от яркого света.

Затворив за собой тяжелую, дубовую дверь, он спустился по каменной лестнице и, выйдя на улицу, оглянулся. Из Алешиного окна, из железной трубы, еще курился дымок. А там, где Крылов выломал лист фанеры, зияла квадратная пустота. И в темном проеме, как в раме, в глубине, не на свету, смутно белело лицо его Юльки. Он помахал ей рукой и торопливо пошел по тропинке, запорошенной снегом. Было морозно, занималась розовая заря.

А в полдень он уже летел в «дугласе» низко над Ладогой, над ледовой дорогой, обозначенной вешками; лед на озере еще не окреп, и машин было мало. В Хвойной они приземлились, и к фронту, под Тихвин, Крылов, торопясь, добирался попутками по лесным ухабистым большакам: он знал, что бой идет уже на окраине города.

Тихвин взяли в морозное утро; низкое солнце едва пробивалось сквозь дым над горящими, разрушенными домами. И, не теряя ни дня, войска устремились к своей главной цели, к Неве, откуда навстречу им, с пятачка, прорывались солдаты-блокадники. Между ними оставались считанные километры, и Крылов уже представлял себе встречу с Юлькой в ликующем городе.

Но увы, ни сил, ни умения воевать войскам еще не хватало, враг же был опытен и силен, и он не дал им прорвать блокаду. Шли недели, бои затихали, и Крылов незадолго до Нового года получил телеграмму с приказом вернуться опять в Ленинград.

И пока он добирался туда, на несколько дней и ночей его главной заботой стал вещмешок, в котором он вез три банки консервов, сахар и десяток армейских ржаных сухарей. Где бы ни был Крылов, где бы ни ночевал, он не выпускал из рук свой вещмешок и, засыпая, клал его под голову: ведь в нем было спасение Юльки, может быть, даже сама ее жизнь.

Обратно он не летел самолетом, а ехал в старой полуторке, груженной мешками с мукой. От самого Тихвина более суток он и шофер тряслись по ухабам в бесконечной колонне грузовиков и, наконец, поздним вечером, стали спускаться с пологого берега на гладкий ладожский лед. В морозной тьме по бескрайнему озеру до самого горизонта тянулась двойная цепочка автомобильных огней, — за Ладогу и обратно. Машины шли, не таясь, с полным светом; и вместе со всеми, то быстро, то медленно, полуторка покатила вдоль снежного вала, ограждавшего трассу.

Вдруг, в который раз, машина остановилась, впереди опять была пробка. Фары погасли, водитель привычно склонил голову на баранку и задремал. Крылов вылез из кабины и, согреваясь, потоптался на льду. Отходить от полуторки он опасался, там был его вещмешок. Но и отсюда он видел, как навстречу с блокадного берега вереницей катились машины, забитые до отказа людьми: и бывшие городские автобусы, еще сохранившие свои рейсовые номера, и затянутые брезентом автофургоны, и открытые всем ветрам грузовики. Даже бензоцистерны, пятнистые от маскировки, были облеплены скрюченными, полуживыми, коченеющими на морозе человеческими телами, — лишь бы им продержаться до восточного берега. И где-то там, среди них, думал Крылов, могла быть и Юлька. И как он хотел, чтобы она была там, среди тех, кто уже вырвался из блокадного ада и близок к спасению, к хлебу, к теплу; и как боялся, что она в самом деле в какой-то из этих машин, проносящихся мимо, и он разминется с ней здесь, на ладожском льду, и они надолго потеряют друг друга.