Лев Ющенко - Дом над рекой

Крылов отыскал знакомый штабной блиндаж и спустился туда, под тройной накат бревен, в обжитое и жарко натопленное подземелье, освещенное карбидной лампой. В углу на нарах усатый политрук ел кашу из котелка. Алеша сидел около лампы и чистил свой парабеллум.

— А-а, Юра, ты, наконец-то! — обрадовался Алеша. — Давненько ты не был. — Отложив пистолет, он налил ему горячего чая. — А знаешь, завтра бы ты меня здесь не застал. Я получил новое назначение.

— Не получил, а добился, — проворчал политрук. — Бросаешь свой батальон.

— Ну, ты скажешь! — вспыхнул комбат.

— А что, разве не так?

Эти слова сильно задели комбата, и он, хмурясь, кивнул Крылову: мол, выйдем, покурим. Накинув шинели и выйдя из блиндажа, в промерзшем окопе они закурили. Крылов стал рассказывать о Тамаре, и, пока он рассказывал, Алеша молча смотрел в ту сторону, где был его дом. Город лежал там под бледным северным небом, светило солнце, но не блестели золотые шпили и купола, укрытые маскировкой, и не было там никаких других красок, кроме дыма пожаров, белого снега и черных, выгоревших руин. Ни одна заводская труба не дымила, и в чистом, прозрачнейшем воздухе каждая крыша, покрытая копотью или белейшим снегом, рисовалась с отчетливой ясностью. И четко были видны над крышами и внезапные облачка дыма и пыли, возникавшие там, куда падали вражеские снаряды. А перед тем как упасть там и взорваться, снаряды проносились над ними, над Алешиной высотой, и они то и дело слышали над собой их шелестящий звук, удалявшийся к городу; и всякий раз им обоим, конечно, казалось, что именно этот снаряд попадет в тот самый дом на бульваре, где жили, страдая, их близкие люди.

Какую же муку терпел Алеша на этой высотке! Ведь день за днем у него на глазах погибал целый город, а он был не в силах спасти даже собственный дом. Потому и добился нового назначения — в добровольческий полк, прорывавший блокаду у Невской Дубровки. Там дрались отчаянно, не на жизнь, а на смерть, и он, не новичок на войне, знал, что его ожидает: ничего похожего на эту оборону у Пулкова с ее редкой стрельбой, обжитыми окопами и глубокими блиндажами.

— Нет, — сказал он Крылову, — я ни за что бы не оставил свой батальон. Но не могу я больше сидеть в обороне. Пойми, не могу. Надо же что-то делать, надо спасать их!..

Через час он, Крылов, ушел из блиндажа, унося от Алеши письмо и посылочку для Тамары — все, чем Алеша пока мог ей помочь. В попутном санитарном фургоне Крылов еще засветло доехал до города и сразу пошел на знакомый бульвар, к дому Алеши.

Дом стоял цел и невредим — ни один снаряд в него не попал. Из Алешиного окна на втором этаже, забитого досками, из жестяной самодельной трубы тянулся дымок. Крылов поднялся по мраморной выщербленной лестнице и постучал в дубовую дверь. Послышались шаркающие шаги. То была его Юлька: в замызганном ватнике, в валенках, в темном платке, с истощенным, землистым лицом, изможденным, как у старухи; и они с ней долго стояли в прихожей, в холоде и темноте, обнявшись и согревая друг друга, и уже тем были счастливы, что оба пока еще живы и могут быть вместе. Потом она повела его в комнату.

Окно, забитое досками, было завешено всяким тряпьем. Горела печурка, и у огня, в отблесках пламени, сидела Аленка, укутанная одеялом. На этот раз она даже не потянулась к Крылову, а только смотрела с робкой надеждой, и он знал, о чем она думает: не принес ли дядя Юра кусочек сухаря или жмыха. А Тамара лежала в темном углу, на кровати, и оттуда, из полумрака, донесся ее слабый голос:

— Жив он? Не ранен?.. О господи, когда же все это кончится.

Крылов отдал ей узелок и письмо от Алеши. В узелке оказалась горбушка хлеба, четыре кусочка пиленого сахара и пачка пшенного концентрата.

— Кушай, Аленушка, кушай, — сказала Тамара, — это тебе от папы. — Себе она не взяла ни крошки. Юлька поднесла ей коптилку, и Тамара стала читать Алешино письмецо, и, читая, даже повеселела: — Аленушка, слушай, что пишет наш папа: потерпите еще немного, и скоро мы разобьем фашистов.

— Да, да, — горячо подхватила Юлька, — теперь уже скоро! В городе все говорят, что у Невской Дубровки наши уже прорывают блокаду.

Крылов промолчал; зная горькую правду о тех тяжелых боях, не сказал им об этом: пусть верят, жить с верой легче. Не снимая шинели, посидел у печурки, погрелся, выпил кружку кипятка и встал, чтобы уйти: торопился к себе, на Херсонскую, писать репортаж. Юлька проводила его, и в темной, холодной прихожей он обнял ее и сказал на прощание, что утром опять уедет на передовую, на этот раз к Невской Дубровке.