Борис Никольский: Воскрешение из мертвых

Ломтев кивал, умиротворенный, растроганный, охваченный братским чувством единения с этими двумя случайными своими знакомыми. Он уже преодолел первое — похмельное — отвращение к вину, и теперь бодрящее, возвращающее к жизни тепло разливалось по его телу.

Потом они пили в уже открывшейся к тому времени пивной, возле Колхозной площади, мешали в кружках пиво все с тем же вермутом, потом долго, крикливо и бестолково прощались, и Ломтев, которого уже окончательно развезло, кривыми каракулями записывал свой телефон, чтобы вручить его Толику. Он хорошо знал за собой эту дурную привычку: захмелев, навязывать случайным своим собутыльникам, полузнакомым, а то и вовсе незнакомым людям, свой телефон и убеждать, уговаривать не забывать, звонить во что бы то ни стало. Жажда всеобщей человеческой любви и гармонии владела им в такие минуты. Он хотел любить всех и чтоб все любили его. Ему чудилось, что это уже свершилось, что оно так и есть на самом деле. Потом, протрезвившись, он всегда жалел об этих своих необдуманных поступках и, уже сидя дома, наедине со Светой, отмытый, виноватый, робко-молчаливый, мучимый угрызениями совести, вздрагивал от каждого телефонного звонка, опасаясь, что сейчас пьяный голос какого-нибудь новоявленного «кореша» разрушит их со Светой еще хрупкое, еле обозначившееся примирение. Но стоило ему выпить, стоило оказаться в пьяной компании, и он начисто забывал обо всем. Желаемое он принимал за действительное и искренне в эти минуты верил, что его Света так же полна умиления и растроганной любви по отношению к его собутыльникам, как и он сам. Жизнь учила его и ничему не могла научить. Одну из таких поучительных трагикомических историй он и порывался сейчас рассказать своим новым приятелям, но то ли он уже утратил способность говорить связно, то ли его друзья потеряли умение слушать, только стройного повествования никак не получалось. А история действительно была примечательная.

Произошла она с Ломтевым примерно месяц назад. Тогда вместе со своими дружками совершал он то, что на их языке называлось «загулом по большому кругу». Они кочевали из забегаловки в забегаловку, длилось это довольно долго, пьяная усталость уже давала себя знать, компания постепенно распадалась, редела. Наконец, поздно ночью Ломтев обнаружил себя стоящим на каком-то перекрестке в обнимку с Лешей-художником. Так все звали невзрачного, бородатого, хромого человека, с которым сам Ломтев познакомился только сегодня утром. Теперь, оказывается, они направлялись в гости к этому человеку. Пока они брели по пустынной улице, поддерживая друг друга, Леша беспрерывно бормотал о том, какая замечательная, великодушная, отзывчивая, добрая, гостеприимная у него жена, как любит она его друзей, как обожает вот такие нежданные появления, как, хоть в ночь, хоть заполночь, стоит мигнуть ему, и мгновенно накрывается стол… и икра, и французский коньячок, и боржоми прямо из холодильника… О, какие картины рисовались тогда Ломтеву, как рвался он растроганной своей душой к этому гостеприимному дому, как любил уже заранее его хозяйку! Как завидовал он этому невзрачному Леше-художнику!

Лифт в доме не работал. С трудом преодолели они узкую, мрачную лестницу и наконец на площадке шестого этажа очутились перед желанной дверью. Предвкушение выпивки и домашнего уюта после всех их бесконечных шатаний по грязным забегаловкам томило Ломтева. Леша нажал кнопку звонка. «Сейчас, сейчас моя женулечка, моя родная нас приветит, — бормотал он. — Сейчас…» За дверью было тихо. «Ты даже не представляешь, как она меня любит, и как я ее люблю…» — всхлипывая, говорил Леша. Он позвонил еще раз — в квартире по-прежнему стояла тишина. «Утомилась, наверно, уснула, ожидаючи…» Леша вдруг забарабанил кулаком в дверь и закричал бодро-весело на всю лестницу: «Эй вы, сонные тетери, открывайте мужу двери!» По-прежнему тишина была ответом. Как ни был пьян тогда Ломтев, но и он начал в тот момент сомневаться в успехе задуманного предприятия. Однако его бородатый спутник не терял присутствия духа и продолжал то давить на звонок, то барабанить в дверь кулаками. «Идет!» — радостно возвестил он вдруг. «Идет моя женушка, моя роднулечка, торопится навстречу гостям дорогим», — приговаривал он умиленно. Дверь резко распахнулась. И первое, что увидел Ломтев в ярко освещенном дверном прямоугольнике, — была совершенно голая женщина. Впрочем, уже после он сообразил, что, кажется, на ней все-таки был наброшен халатик, распахнувшийся широко от стремительного движения. Но в тот момент она увиделась ему совершенно голой, и это так поразило его, что на мгновение он утратил способность понимать что-либо. Женщина же, не говоря ни слова и словно бы не замечая присутствия здесь Ломтева, коротко размахнулась и ударила Лешу-художника по лицу. Тот пьяно покачнулся и рухнул. Дверь захлопнулась. И Ломтев остался на лестничной площадке наедине с лежащим у его ног и всхлипывающим художником. Вся эта сцена была абсолютно безмолвной и столь стремительной, что на другой день, проснувшись у себя дома, Ломтев долго не мог сообразить, было ли все это на самом деле или только привиделось ему в пьяном сне.