Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

От мысли об этой дальней родственнице, которая сейчас, утром, должна встречать его в Ленинграде, которая напрасно станет всматриваться в пассажиров, а затем конечно же бросится, переполошившись, звонить в Москву Светке, — от этой мысли тоска подступила к сердцу Ломтева. Жить не хотелось…

Тем временем в коридоре вытрезвителя началось какое-то движение. Затопали сапоги, зазвучали голоса, в помещении вспыхнул яркий свет. Соседи Ломтева зашевелились, поднимаясь, кто-то застонал, кто-то выругался…

…Через некоторое время Ломтев, понурый, униженный, мучимый головной болью и то и дело подступающими позывами к рвоте, сидел перед лейтенантом милиции и, пряча глаза, тихим голосом отвечал на его вопросы. На столе перед милиционером лежали ломтевские документы, командировочное удостоверение и оба железнодорожных билета — настоящий и тот, который он так старательно подделывал для Светланы. При виде этого билета Ломтев скривился, как от боли.

— Что, стыдно? — сочувственно спросил лейтенант и повертел в руках служебное удостоверение Ломтева. — Научно-исследовательский институт шрифтов… — прочел он нарочито громко, по складам. — Младший научный сотрудник… Научный, значит. Что ж, это наука ваша учит так пить, а, Ломтев Виктор Иванович?..

Ломтев пожал плечами. Ему хотелось только одного: чтобы его побыстрее отпустили. Он чувствовал себя отвратительно. Еще не хватало, чтобы его вырвало сейчас тут, прямо перед этим лейтенантом.

— Небось и не помнишь, как тут очутился? — продолжал лейтенант. — И сколько денег вчера фукнул, тоже не помнишь?

Ломтев молчал. Он действительно ничего не помнил. Как его забирали, за что, где — все затянуло темнотой.

— Вот держи все, что осталось, и распишись вот здесь, — лейтенант протянул Ломтеву скомканную синюю бумажку — пять рублей и горстку мелочи. Когда Ломтев вчера выходил из дому, у него в кармане покоились четыре новеньких хрустящих десятки. Сорок рэ. Что ж, хорошо хоть это осталось. Портфель тоже был здесь. Однако наличие портфеля лишь на мгновение обрадовало Ломтева. Что мог значить портфель по сравнению с тем, что обрушилось на него, по сравнению с теми позором и стыдом, которые ожидали его впереди! Темная бездна, из которой нет выхода.

Ломтев взял документы, деньги, выписанную лейтенантом квитанцию на штраф, дрожащей, непослушной рукой под усмешливым взглядом милиционера расписался в протоколе и вяло поднялся.

— На работу напишете? — спросил он на всякий случай, слабо надеясь, что, может быть, его подавленное молчание, его покорность и приниженность вызовут ответное сочувствие милицейского начальства.

— А как же! — радостно отозвался лейтенант. — Напишем, непременно напишем. За нами не пропадет.

Когда Ломтев вышел из вытрезвителя, было уже светло, накрапывал мелкий, холодный дождь. Плащ не спасал от пронизывающей утренней сырости, и Ломтева била похмельная дрожь. Тоскливая подавленность не отпускала, наоборот, она разрасталась, становилась тяжелее, безысходнее.

Думать о том, что теперь ему предстояло впереди, было невыносимо. И все-таки отделаться от этих мыслей он не мог.

Вернуться домой с повинной, увидеть сначала испуганные, страдающие, потом ненавидящие, презирающие глаза жены, оправдываться перед ней, лепетать что-то жалкое — нет, это было сейчас выше его сил. И в то же время он понимал: иного пути у него не было.

Веры ему больше не будет, это точно. Он и сам говорил Свете: поверь мне в последний раз. В п о с л е д н и й. Впрочем, таких «последних» за минувший год наберется уже немало. Но теперь все — предел, он и сам чувствует это. Теперь Светлана и ее мать сделают все, чтобы запихать его в больницу. Света и так прожужжала ему все уши: «подшей ампулу», «подшей ампулу». Ей кажется, это так просто. Однако он сам дал ей слово: если ничего не выйдет с ленинградской затеей — подошьюсь. Клялся ведь здоровьем Лариски, клялся… В этот раз они с матерью с него уже не слезут…

Впрочем, даже не то обстоятельство, что ему придется ложиться в больницу, мучило сейчас Ломтева — с этой мыслью он уже почти смирился. Уж если бросать пить, так не все ли равно каким способом! Невыносимым ему казалось предстать перед Светланой вот таким жалким, униженным, признавшим свое бессилие, свое поражение, услышать торжествующий голос Светланиной матери: «Я же тебе говорила!» Как пережить все это!..

А на работе… Что его ждет на работе?.. Как придется ему ползти на брюхе, виновато вилять хвостом и лизать руки хозяина, которого в душе он презирает!.. Лгать и изворачиваться, виниться и каяться перед человеком, который не заслуживает и капли твоего уважения, — можно ли придумать пытку более тягостную?! О, как хорошо, как отчетливо представлял Ломтев, каким будет лицо его шефа, преподобного Якова Аркадьевича, когда на его стол вместо отчета о командировке ляжет извещение из вытрезвителя! Как отчетливо представлял он всю процедуру, которую ему предстояло пережить, — от гнева и угроз до едва ли не отеческих, снисходительных наставлений… И он выслушает все и уползет, благодарно виляя хвостом, еще более ненавидящий своего шефа и еще более зависимый от него…