Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

Был, правда, у Ломтева еще один — запасной — вариант, неоднократно уже проверенный и срабатывающий почти всегда наверняка: обратиться к кому-либо из вовсе малознакомых людей, с кем Ломтева связывали лишь косвенные служебные отношения. Здесь весь расчет строился на неожиданности подобной просьбы. Человек растерян, он мнется, он не решается сразу произнести «нет», а потом уже отказать значительно труднее. Если к тому же сочинить какую-нибудь небылицу поневероятнее, — вариант почти безотказный. Невероятным вещам в таких случаях верят куда легче, чем каким-нибудь банальным причинам. Однако у этого варианта был и весьма существенный минус. Показываться перед малознакомым человеком в столь неприглядном виде, разом выдававшим всю подлинную подоплеку необычной ломтевской просьбы, дышать в лицо этому человеку перегаром, — означало раз и навсегда загубить в его глазах свою репутацию.

В телефонной будке было душно, пот катился по лицу Ломтева, распадающиеся листы записной книжки не слушались его неуверенных пальцев, и раздражение все сильнее начинало овладевать им. Ломай не ломай голову, а придется звонить Каретникову — иного выхода он не видел.

Каретников откликнулся сразу.

— Слушай, старичок, — как можно развязнее, с этакой удалой веселостью в голосе проговорил Ломтев, — я тут втемяшился в одну занятную историю… расскажу, расскажу потом, ты будешь покатываться с хохоту, вот увидишь… И, в общем, оказался, понимаешь ли, на мели… Ну да, подчистую… — Каретников засмеялся, и Ломтев тут же подхихикнул ему тоже. — А мне сейчас, понимаешь ли, рандеву одно светит, это во первых строках моего письма, а во-вторых, я ведь, старичок, уже должен быть в Питере… — Он замер на секунду, затаился, ожидая, как отзовется Каретников — ведь косвенным путем сумма, необходимая Ломтеву, уже была названа. Каретников только заинтересованно сопел в трубку, и Ломтев вздохнул с облегчением. — То есть теоретически я, понимаешь ли, в данный секунд гуляю по берегам Невы, а практически — увы-с! — молю ваше высокоблагородие ссудить мне полтинник… Отдам все — непременно сразу, как вернусь…

Он юродствовал перед Каретниковым и уже знал, что потом станет корчиться от стыда за самого себя. Но сейчас его вела только одна цель. И за достижение этой цели надо платить. Первый раз, что ли, приходилось ему выламываться, унижаться и юродствовать — пора бы уже и привыкнуть.

Наконец, Каретников вымолвил свое «да». Все остальное было, как говорят шахматисты, лишь делом техники. Впрочем, час, который еще предстояло прожить Ломтеву, перетерпеть до назначенного Каретниковым времени встречи, оказался тяжким и длинным, растянувшимся едва ли не до бесконечности. Первоначальное ликование оттого, что так легко и быстро удалось сговориться с Каретниковым, сменилось вдруг ощущением тревоги. Страх завладел им. Чего он страшился, чего опасался, Ломтев и сам не знал. Но тревога не отпускала его. Светлане уже конечно же известно, что он пропал, не добравшись до Ленинграда. Что она предпримет? Как поступит? Кому сообщит, к кому обратится за помощью? Она слишком горда, чтобы свое унижение, свой позор выносить на всеобщее обозрение. Она предпочитает горести свои переживать втихомолку, внутри семьи. Но кто знает — не лопнет ли на этот раз ее терпение? Вдруг она явилась к нему на службу? И тогда Каретников…

Вот откуда шел страх. Возможно, кольцо уже стягивается, преследователи вышли на его след.

Он уверял себя, что это только мнительность, только похмельная нервная взвинченность — какие там преследователи, кому он нужен? — и все-таки не мог отделаться от этого чувства. Подобные приступы безотчетной тревоги в последнее время все чаще случались с ним. Он знал: было только одно верное средство преодолеть страх. Выпить, быстрее выпить.

К тому времени, когда Ломтев, наконец, дождался Каретникова, одно лишь желание владело всем его существом…

И пошло, завертелось.

Проснулся он утром вовсе не в Ленинграде, как планировал, когда принимал деньги из рук Каретникова, а в тесной, маленькой комнатке у Маши Драгунской. Чувствовал он себя отвратительно, и на душе у него было еще более погано, чем вчера, когда он покидал вытрезвитель.

Он лежал, не двигаясь, уткнувшись взглядом в стену. Обойный узор — розовые с голубыми цветочки — плыл перед его глазами. Узор этот, словно знак капитуляции, словно немое свидетельство падения. Каждый его завиток, каждое пятнышко, казалось, навечно отпечатались в его мозгу. Даже с закрытыми глазами он видел этот рисунок.