Семен Шмерлинг - Первая бритва

Об этом вспомнил гвардии старший лейтенант Валерий Иванович Меньшов, вымучивая жалкую пену из обмылка. Поглядел в зеркальце. Эге-ге, где же былой пушок на нежных щеках, которые мама называла девичьими? Он совсем не тот, хотя ему всего двадцать первый год. И дело тут не только в осколочной ране, прочертившей щеку, а, пожалуй, в глазах, ставших из блестяще-синих серыми, глядевших пытливым и строгим, словно прицеливающимся взглядом. Прихватив клок мыльной пены, он понес его к щеке, когда услышал тревожно-знакомый небесный гул и взглянул в окно.

Все видимое пространство неба закрывали черные силуэты «юнкерсов». Уронив кисточку, офицер бросился из хаты…

К селу на средней высоте приближалась девятка «лаптежников». Первая ее тройка разом «клюнула» и с ревом и стоном пошла в пике. Сколько раз, начиная с сорок первого, видел и переживал солдат, сержант, офицер Меньшов их хищный бросок. И всегда был при деле — у пушечного прицела, у орудия, в ровике комбата. Теперь же, безоружный и беспомощный, он знал единственный способ действия — хлопнуться на землю. Те, кто пытался бежать, гибли. И он упал там, где стоял. Оступившись, упал неловко, спиной. При падении голова ударилась о что-то упругое и уперлась в него затылком. Он лежал с открытыми глазами…

Прямо на него шел самолет с хищно изогнутыми крыльями, и из-под его брюха выпала бомба-кассета. Сверлящий уши рев заставил на мгновение зажмуриться, когда открыл глаза, самолет выровнялся, набирая высоту, а кассета раскрылась, посеяв множество мелких бомб. Минули секунды, и они, взрываясь, заполнили все ближнее пространство дымом и гарью. Валерий инстинктивно вжался в землю и снова почувствовал затылком что-то упругое и холодное. Ахали взрывы, свистели, визжали осколки. Они проносились над ним, глаза сами закрывались, шевелились волосы. Все гремело, рвалось, стонало. На какое-то мгновение он провалился в небытие. Когда к нему вернулось сознание, пришла мысль, что он был мертв и воскрес. Так повторялось несколько раз. Наконец послышался гул удаляющихся моторов, и медленно возвращалась тишина. Небо, минуты назад заполненное черными крестами «юнкерсов», снова засияло весенней голубизной. Зато земля горела, дымилась, над ней витали пыль и гарь. Меньшов поднялся и оглянулся, чтобы узнать, где же он лежал. Оказывается, у самого колеса грузовичка-газика, единственного из тех, что полк получил в Подмосковье и чудом добравшегося до Украины. Сколько раз его выдирали из сугробов и весенней хляби, тащили на прицепе у «студебеккера». Оказывается, во время бомбежки Валерий упирался затылком в его скат. Вот что было упругим и холодным. Но, боже мой, во что превратился этот скат, резина была изрешечена осколками и сжалась. Он попытался сосчитать пробоины, но сбился со счета… Сколько же горячих осколков просвистели у самых глаз, у щек, лба, висков? И ни один не затронул его. Чудо?

Он родился заново. А ведь и одного было достаточно. Кровь прилила к лицу, заколотилось сердце… «Ну что ты, что ты, — успокоил он себя. — Было ведь такое же страшное… И еще будет».

Все, кто побежал и хотя бы попытался сменить место, были ранены или погибли. Полдня полк приводил себя в порядок, раненых отправляли в медсанбат, искореженную технику — в армейские тылы. В полдень привезли боеприпасы и горючее. Грузили. Готовились к маршу. И только на закате солнца Меньшов зашел в хату, где ранним утром так и не успел побриться. Она была полуразрушена, истерзана осколками, соломенная кровля сгорела, хозяйский скарб разбросан и изломан, все было в ошметках земли, углей и пепле.

Все-таки Валерий принялся искать свою замечательную бритву, единственный предмет, напоминавший ему о доме. Он долго копался на пожарище среди обломков и огара. И нашел: в жалкий комок картона превратилась ладная сиреневая коробка, в осколки — светлое зеркальце. Пропал помазок и стаканчик, зато нашелся блестящий тазик. Он еще долго отыскивал станочек и нашел — его занесло в угол. Как ему обрадовался Валерий.

Чудно, но в тазике сохранился обмылок. Меньшов выпросил у помначштаба помазок и уже в темноте упрямо побрился. Как когда-то брился отец. Наизусть.