Александр Осипенко - Огненный азимут

— Что ж вы предлагаете?

— Пока ничего. Но мне кажется, что одними расстрела­ми многого не достигнешь. Разумеется, полковник, я за рас­стрелы: без страха, парализующего население, нам не обой­тись. Но нужно и нечто иное, что привлекало бы людей к нам.

— Согласимся, капитан, что-то, конечно, надо предпри­нять. Сколько вам нужно времени, чтобы наладить обеспе­чение войск?

— Месяцев семь-восемь...

— За это время мы должны закончить войну.

— Понимаю.

Они умолкли. Сверху, сквозь разноцветные стекла, в ком­нату падал тусклый свет. Под ним весело поблескивала по­золота узорчатого окна.

Вейс шевельнулся в кресле, оперся руками на подлокот­ники.

— Наша армия захватила в восточной части округа большие стада. Но забрать скот почти невозможно. Для того чтобы прочесать леса и болота, понадобится дивизия, не меньше. Я отдал приказ, что казню тех, кто вернулся домой без скота. Некоторые испугались и пошли искать коров, овец, лошадей. Но что я могу сделать, если население укрывает тех, кто угонял скот, кто топил в реках и болотах тракторы? Без местных властей нам будет трудно справиться.

Витинг слушал теперь внимательно, но только потому что не соглашался с Вейсом.

— Больше беспощадности, капитан.

Вейс не ответил. Вейс думал. Вейс решал.

14

В горечи и печали катился под откос июль. Катился мед­ленно и в то же время как-то незаметно и неудержимо. Однообразные, похожие один на другой дни перечеркивались красной чертой вечерней зари и навсегда вместе с ней уга­сали. Чередовались восходы, жаркие полдни, сумерки, и ни­чего больше, кроме нудного ожидания какого-то чуда. Одни и те же разговоры давно надоели, но только ими и жили люди, нашедшие временное пристанище в глубоком овраге.

По склонам оврага росла крушина в рост человека, папоротник, крапива, чертополох. Высокий орешник перепле­тался с ольховником и молодыми елками. А над ними раскинули замшелые ветви древние косматые сосны.

Над кручей, на маленькой прогалине, доцветал чабёр, и его духмяный запах, смешанный с трупным запахом па­поротника, особенно остро чувствовался после полудня, когда высыхала роса, а нагретый воздух начинал дрожать, пе­реливаться мелкими волнами. Тогда трудно было избавиться от этого пьянящего запаха, и еще острей чувствовалось оди­ночество и оторванность от всего живого. Только Баталов, наверно, ничего не чувствовал. Он лежал на спине, бездумно глядя вверх. Там, между двумя соснами, светился малень­кий осколок неба. Иногда его закрывали облака, белые, густые. Потом они таяли, и снова открывалась синяя прозрач­ная даль.

Баталов слышал, как неторопливо и вяло переговариваются люди. Он знал каждого по голосу, хотя за эти дни их голоса почему-то стали очень похожими. И сами люди выглядели одинаково — обросли, осунулись, и выражение обреченности лежало на их лицах. Баталов старался не смот­реть на своих случайных товарищей. Они напоминали ему о его болезни, а Баталов хотел себя чувствовать таким, как и раньше, проворным, веселым.

— Вот что я вам скажу: мало их, гадов, брали в три­дцать седьмом. — Баталов узнал Гришку Саханчука. Голос у Гришки ломкий, надтреснутый, но уже с тем оттенком без­различия, который появляется после того, как долго мусо­лят одну и ту же мысль.— Рано отбой дали, испугались, перегну-у-ли. А по мне, лучше бы сто раз перегнули, тогда мы с вами не сидели бы в этом овраге. Своими ушами слышал, что командующего нашим округом за предательство расстреляли. Это как понять?

Вопрос Саханчука долго оставался без ответа. Баталов знал: красноармейцы горько раздумывают над поражением. Наконец отозвался Тимохин:

— Разберешься в этой суматохе! Я вам так скажу: за неудачи всегда кто-то отвечает. К слову говоря, как-то со­прел в нашем колхозе в тридцать втором году бурт картош­ки. Сгнила картошка — и все. Да мало ли таких случаев бывало! Ну, коль у самого такое случится — погорюешь и, самое худшее, без картошки останешься. Сам свой локоть не укусишь. Так вот, значит, весною, когда земля оттаяла, видит бригадир — курится над буртом дымок. Подбежал он к бурту, ткнул ногой и чуть бахилы в земле не оставил. А из дыры этой плесенью так в нос и шибает...

Председатель был у нас трусливый, сразу в город к про­курору: так, мол, и так, картошка сгнила, а что делать, не знаю. Ну, и пошла писать губерния... Стали виноватого искать. Надо же было как-нибудь эту проклятую картошку списать. Бурты у нас засыпали трое. Взялись, значит, за них. Кто да что и как? Ну, один из них, Матей Давгяла, вспомнил, что Аверка Шпаченок — чепуховый такой мужи­чок, совсем безобидный — однажды будто сказал: "Ты вот, Матей, из кожи лезешь вон, а все равно благодарности не получишь. Нашему председателю хоть звезду с неба достань, а он все равно ворчать будет. Так черт с нею, с этой кар­тошкой. Сгори она совсем, чтоб я из-за нее пуп надрывал..." Другой, может, от таких слов отказался бы, а Аверка при­знался, что действительно такое говорил. Ну и припаяли ему за вредительство восемь лет с поселением в Сибири.