Александр Осипенко - Огненный азимут

Сухаревский тяжело вздохнул. Его потрескавшиеся пере­сохшие губы едва заметно шевелились: видимо, военрук разговаривал с самим собою. Михасю стало страшно. "Не с ума ли он сошел?" — подумал парень и, чтобы нарушить тягостное молчание, проговорил:

— Может, Василий Васильевич, все переменится... Было же такое, что французы Москву брали, а потом до самого Парижа бежали.

Сухаревский исподлобья презрительно взглянул на Михася.

— Так только профаны могут думать,— вскипел он. — Всюду профаны, молокососы, потому и отступаем. Кутузов армию сберег, а теперь ее целыми дивизиями немцам сдают, без смысла и разума уничтожают.

Он пошел по полю, широко расставляя кривые ноги. Михась брел следом, глядя на сгорбленную спину военрука. На ней между лопаток густо белела соль, а немного выше проступало черное пятно пота. Пот стекал по шее из-под глубоко надвинутой шапки, и когда-то белый подворотничок теперь лоснился на солнце, врезаясь в загорелую и такую же черную, как подворотничок, шею.

Михась жалел Сухаревского. Было больно смотреть на его маленькую сутулую фигурку. И себя жалко. Своей мо­лодости, которая теперь никому не нужна.

И действительно, отцвели пустоцветом. А кто в этом виноват?.. Сухаревский не сказал, но Михась понял, на кого он намекал, и ему стало неловко. Впервые так открыто и плохо он подумал о том, кого любил, с чьим именем была связана вся жизнь.

Он пытался отогнать неприятные мысли. Вспомнил дом, мать, родную деревню. Как теперь там? Может, уже пришли немцы?.. И что он будет делать, когда вернется домой?

Вечером они разложили небольшой костер на берегу речки. На той стороне, в кустарнике, заливались соловьи, а в траве стрекотали, звенели кузнечики...

В костре потрескивал валежник, и сизый дым таял, под­нимаясь в небо. Было тихо. Ни взрывов, ни выстрелов. Только далеко на западе багровело зарево — это горел город. Михасю казалось, что он даже чувствует запах дыма, и он сказал об этом Сухаревскому. Тот на мгновение встрепенул­ся, понюхал воздух.

— Русью пахнет,— загадочно проговорил он,— дикой первобытной Русью, как и тысячу лет назад.

Михасю не хотелось больше слушать докучливые жало­бы военрука, и он пошел в лесок набрать сухих веток и хоть немного побыть в одиночестве. Понурый, нелюдимый Суха­ревский только нагонял тоску. Он все чаще и чаще что-то шептал, и тогда его потрескавшиеся губы кривились, а по­черневшее обветренное лицо болезненно передергивалось.

В лесу было душно. Густой сосновый запах держался тут стойко, и даже речная прохлада не имела сюда доступа. Михась побродил по сухому вересковому пригорку, собирая валежник, и вдруг почувствовал, как к нему подкрадывается страх и не хватает сил его преодолеть. Бросив валежник, он торопливо зашагал к речке.

Там у костра, сгорбившись, сидел Сухаревский, что-то бормотал себе под нос, не отрывая взгляда от яркого огня. Михасю хотелось услышать, что бормочет Сухаревский, понять, о чем думает этот человек, который так открыто и, кажется, искренне говорил то, о чем он даже боялся думать. Было трудно понять его бормотанье. Михась только видел, как шевелятся губы, как изгибаются брови, как изредка из-под них поблескивают глаза, отражая в себе пламя костра.

Трусливо озираясь, Сухаревский что-то вытащил из кармана.

— Денег сколько переплатил,— услышал Михась его го­лос и испугался. Видимо, военрук с ума сошел.

Стало страшно. Лучше бы с ним не встречался...

Сухаревский поднес руку к костру, держа что-то над огнем. Михасю было интересно посмотреть, что он будет делать. Он осторожно ступил несколько шагов, под ногами треснула веточка. Сухаревский круто обернулся, а то, что он держал в руке, упало в костер.

— Кто там? — крикнул он испуганно и зло.

— Это я, Василий Васильевич.

— Чего ты, как вор, крадешься?

Михась, осторожно ступая, подошел к костру. Между двумя смолистыми поленьями тлела книжечка. Синевато-зеленые странички догорали, и на каждой из них проступали большие и, как казалось Михасю, ярко-красные буквы: "ВКП(б)".

Михась растерянно посмотрел на своего бывшего воен­рука. Увидев на миг его серые маленькие глаза, испуганные и какие-то виноватые, подумал: "Почему же он не зарыл, а сжег билет? Зарыть ведь проще".

— Садись, Ланкевич, поужинаем,— проговорил он тем же глухим, надтреснутым голосом, который Ланкевич часто слышал на тактических занятиях в техникуме.

Михась сел, стараясь Не смотреть на Сухаревского. Почему-то было стыдно и неловко. Военрук взял сразу два яйца, стукнул одно о другое, потом тонкими ловкими паль­цами очистил их, но есть не стал, а положил в шапку.