Николай Мординов - Беда

Но Попов не успел. Под ними уже взъерошился дремучий лес. Тиховарова передернуло. Оба летчика переглянулись. Впереди белым пятном мелькнула среди сплошной тайги маленькая полянка, и летчики молча одновременно кивнули, что значило: «Туда!» Тиховаров энергично замотал головой, приказывая всем покинуть кабину. Но никто не двинулся с места.

Глаза командира загорелись гневом, даже поза его выражала возмущение, но повторить приказ он не успел. Раздался оглушительный треск… Одно лишь слово — «Прощай!» — отчетливо запомнил Попов. Но услышал ли он это слово или это был его внутренний голос, он не знает. Так же, как он не знает, сколько времени пролежал без сознания…

Зоркие и точные приборы, указывающие направление, высоту и скорость полета, прославленного во всем мире «дугласа» оказались неисправными, они уснули… Попов мысленно сплюнул. Обычно послушные рукам человека, железные поводья отказали и перестали повиноваться… Попов про себя крепко выругался.

И вот лежат теперь разбитые, изуродованные люди вместе с разбитым, изуродованным металлом… До каких пор они будут так лежать? Кто из них останется в живых, кто и в каких муках умрет?.. Кто знает… Сможет ли он, Александр Попов, когда-нибудь выйти отсюда, поглядеть на тайгу и горы, на небо и землю? Хоть бы бортмеханик Степан Калмыков, ладно бы — раненый, но лежал в сознании. Он бы непременно что-нибудь да посоветовал. В сознании… Может, как раз и настала мучительная пора пожалеть, что ты в сознании? Может, лучше бы сразу провалиться в черную, бездонную пропасть?..

И неожиданно перед ним появился так на него похожий, круглолицый, курносый Петрушка. Вот его ведет за ручку мать. Старенькие штанишки из сарпинки в крапинку сползли. Мать нагибается, чтобы подтянуть их, и ее коротко подстриженные светлые волосы падают ей на глаза.

— Сынок мой!.. Ирочка! — прошептал Попов, задыхаясь от охватившего его волнения.

А ведь прежде он никогда не думал о них с таким умилением. Может быть, даже реже, чем нужно, вспоминал о том, что где-то в подмосковном городке Кунцево живет его Ирина с их четырехлетним Петькой…

Перехватило дыхание, сердце забилось, защекотало в носу, и по лицу Попова, извиваясь, побежала тепленькая струйка, добежала до верхней губы и остановилась. Попов прикрыл ее ладонью. Ладонь стала мокрой, во рту появился вкус соли.

«Вот напасть-то, еще увидят, — подумал он, устыдившись минутной слабости. — Хорошо, что парни у костра…» А какая же из двух девушек подошла к нему? Как ласково и мягко утерла ладонью лицо…

С величайшей осторожностью Попов приоткрыл глаз. Даша. Какое милое лицо у этой молоденькой якутки.

От смущения он хотел скинуть Дашину руку, но вместо этого схватил ее и прижал к щеке.

Девушка оторопела, шевельнула вздрогнувшей от неожиданности рукой, но не отняла ее.

До чего же у нее теплая и маленькая ладошка! И пахнет йодом. Какие тоненькие и слабые пальцы… Откуда же взяться силе в такой вот ручонке? А жизнь взрослых мужчин зависит от этих маленьких рук.

— Товарищ Попов, товарищ Попов… Успокойся, дружок, успокойся, не плачь, прошу тебя, — еле слышно шептала Даша.

Не смысл сказанных слов, совсем нет, а материнская проникновенность, с какой были эти слова произнесены, взволновала Попова. Передвинув маленькую ладошку и прижав ее к губам, Попов беззвучно заплакал, содрогаясь всем телом.

— Успокойся, дружочек, успокойся, милый, — шептала Даша и бережно утирала ему слезы свободной рукой.

Озорной мальчишка пастух, потом грозный партизан гражданской войны, теперь закаленный солдат второй мировой войны, громко хохотавший при неожиданной радости, а в гневе нередко во всю глотку ругавшийся, добродушный и простой в повседневной жизни, — словом, святой и грешный чудо — русский человек Александр Попов лежал и плакал. А Даша — то ли как любящая дочь, то ли как любимая старая мать — нашептывала ему слова утешения.

Если у Попова и были какие грешки, — наверно же он когда-нибудь доводил до слез своим непослушанием мать, а теперь грубостями вызывал досаду друзей — то сейчас он смыл их своими слезами. Он, сержант Попов, чувствовал себя, как верующий после причастия, он успокоился, обрел душевные силы.

— Ну! — сказал он наконец и улыбнулся, отчего загрубелая, как кора старой лиственницы, кожа на его лице покрылась сеткой морщин. — Ну, детка, теперь иди. Спасибо. Да-а, а где же парни? Надо бы повозиться с рацией.

— Товарищ сержант, добился женской жалости, а? — усмехнулся Фокин.