Габиден Мустафин - Избранное. Романы

Тотчас вмешался Мухаммедий:

— Потише на поворотах, Орынбек, потише! Кто из нас подлец — не тебе судить, а народу. Если народ определит, то определит точно. Сакен, народ пришел к тебе. Запрети лаять этой собаке!

— Никто не накинет платок на мой рот! — вскипел Орынбек. — Не копайся в моей душе, голодный шакал. Я не по твоим зубам!

— И меня легко не проглотить!

— Довольно, прекратите! Все ясно, — сердито сказал Сакен и поднял руку.

В юрте наступила могильная тишина. Сейфуллин заговорил медленно, взвешивая каждое слово:

— Очистительный ураган Октября прошел, наступили солнечные дни. Если одни из вас ждут нового урагана, а другие стремятся спокойно греться на солнышке, то ошибаются и те и другие. Власть в стране прочно взяли в свои руки рабочие и бедняки. Тот, кто пытается помешать им, тот погибнет. Аксакал Абыл, если будете давать нам подножки, то сломаете себе шею. Ты, Орынбек, стал в ряды бойцов за новую жизнь. Но не говори, что покончишь с толстопузыми одним ударом. Вместе с волосами нельзя снимать голову. А если вздумаешь снять, то тебе руки отрежут. Бесконечные тяжбы, споры, скандалы между вами ведут именно к этим двум последствиям. Я не бий и не аксакал старого времени, я не распоряжаюсь, не приказываю, а разъясняю линию нашего правительства. Кто не желает понять ее вовремя, поймет позже, когда попадет в беду… Теперь скажу несколько слов о моем отношении к некоторым вашим товарищам. Люди не одобряют того, что я освободил Орынбека из заключения. Если человек чистосердечно признал свою вину и искренне попросил прощения, то не прощать ему — это жестокость. Как ни тяжела вина человека в прошлом, но оставаться к нему безжалостным — преступно. При Колчаке меня заковали в кандалы, сослали на каторгу, рвали волосы на моей голове, Теперь каратели попали в руки советской власти. Я не намереваюсь мстить ни одному из них. Если эти люди не исправятся, не прекратят враждебные происки против власти рабочих и крестьян, то, конечно, пощады им не будет. Вот что я хотел сказать об Орынбеке и о некоторых других ваших товарищах.

— Разве жалеть своего врага не значит себя ранить? — спросил Сарыбала.

Сакен живо обернулся к нему.

— Враг бывает разный, вражда тоже разная. Если враг жесток и непримирим, то и раны, им нанесенные, будут неизлечимы.

Наше отношение к такому врагу совершенно определенно. Я думаю, что Беков не принадлежит к числу наших непримиримых врагов. Когда я добивался его освобождения из тюрьмы, я знал, что он не совсем чист перед людьми. Ведь все знают, что на невинного человека не посылают десятки жалоб. Но тем не менее проступки Орынбека ничтожны по сравнению со злодеяниями Мухтара, Бименде, Аубакира и других богачей. Казахская феодальная знать, правящая в прошлом, все еще пытается верховодить, всячески старается удержать свое влияние в степи. Так почему же сын простого рабочего Бекова должен быть отстранен от строительства новой жизни? Нельзя так круто обходиться с людьми. У меня нет сомнения, что Орынбек Беков осознает свою вину за прошлое и в ближайшее будущее станет активным советским работником.

Сторонники Мухаммедия понуро опустили головы и сидели молча. Казалось, если бы им сейчас переломали ребра, то увечья они перенесли бы легче, чем эти слова Сакена. В полной тишине слышались только вздохи приспешников Мухаммедия.

Поднялся Орынбек и попросил слова.

— Простите меня, люди, — обратился он ко всем. — Вы знаете, что я вырос здесь, среди вас, и ничего в своей жизни не видел, кроме этого завода. Раньше жил я вслепую, часто заблуждался, но поправить меня было некому, а разжиревшие богачи толкали меня все больше в пропасть. Хорошо, что настал день, когда я понял и осознал свои прошлые заблуждения. Не только в будущем, Сакен-ага, но сегодня я даю вам твердое слово служить советской власти. Повторяю: не завтра, а сегодня же, Сакен, я остаюсь с тобою навсегда вместе! [33] Беков сдержал слово, искупил свою вину.

Беседа продолжалась долго. После обеда гости сразу выехали, Орынбек сопровождал их.

В ауле тишина. Поздняя ночь. Перестали брехать собаки, не слышно песен молодежи. Погасли огни очагов возле юрт, не видно света над шаныраками. Ночь темная, хоть глаз выколи. По лощине за аулом воровато пробираются три джигита — Сарыбала, Нургали и Мейрам. Ступают еле слышно, дышат беззвучно. Высунувшись до плеч из оврага, долго наблюдают за серой юртой, В тихой ночи только слышен частый стук их сердец.