Семен Бабаевский - Листочки из тетради

Перед утром дождь перестал, утих ветер. Разорвались, расползлись тучи. Над мокрой, пожухлой степью поднялось синее, точно старательно промытое, небо. Всходило солнце…

Мы распрощались с Ольгой и Михаилом и уехали к чабанам. Молодые люди стояли на пороге белого здания и смотрели нам вслед, и их лица, освещенные солнцем, долго еще виднелись в дверном проеме, как в раме.

Ужинали в сумерках. Маша смотрела на грустное, выбеленное усталостью лицо мужа. Он ел плохо и был молчалив. Маша сказала, что пора зажечь свет.

— Зачем? Так лучше, — ответил он. — Мне скоро уходить.

— Отдохнул бы, Кирюша.

Он не ответил. Взял стакан с чаем и прошел в соседнюю комнату. В полумраке виднелась кушетка. Она стояла у стены. Если лечь, то полка с книгами — вот она, у изголовья, протягивай руку и бери любой том. Кирилл остановился перед знакомым строем книг, держа в руке стакан с остывшим чаем. «Но Яресько-то, Яресько, — думал он, глядя на книги и не видя их. — Как это он выразился — «са́мотный»… И что за смешное словечко? Придумал же старик… В зале смех, значит, смысл в нем обидный. Старик тихий, смирный, помнится, никогда не ябедничал, не подличал. Лучший мой чабан и такое сказал. Бывало, слова из него не вытянешь, а то вдруг выходит на трибуну… Са́мотный! Смешно… Другое дело Тихон Михайличенко. Крикун известный. Ну и пусть Михайличенко кричит, пусть изливает обиду — на то и партийная конференция. Обиженные всегда были, есть и, видно, никогда не переведутся… Но Яресько — вот удивил… Как это он сказал?.. «Ты, Кирилл Михайлович, человек са́мотный…»

Маша принесла подушку и посмотрела на мужа добрым взглядом, в котором теплились любовь и забота.

— Кирюша, — сказала она, положив подушку, на кушетку. — Очень ругали? Да?

Она заметила, как правая рука мужа, державшая стакан, задрожала. Боясь, чтобы Маша не заметила эту странную дрожь, Кирилл поставил стакан на подоконник и опустился на кушетку.

— Не то, Маша, слово не то. — Тер виски, силился улыбнуться. — Не ругали. Зачем ругать? Была, в общем, критика… Это же, Маша, конференция…

— Ну хорошо, — согласилась Маша, — пусть не ругали, а критиковали. Но расскажи… Пришел ты сегодня какой-то…

— Ну, какой? Я всегда одинаковый.

— Кому говоришь, Кирюша… Ведь я все вижу.

Кирилл сжимал ладонями чубатую голову, молчал.

— Андрею Ильичу тоже досталось? — спросила Маша. — Или одному тебе?

— Я — первый секретарь, Андрей Ильич — второй, — отвечал Кирилл, не подымая головы. — Мне, как первому, полагается больше. Да не в этом, Маша, дело…

— Но в чем же? Скажи!

— Маша, оставь меня. Вечернее заседание в восемь… Я хоть немного передохну.

Лег на кушетку, закрыл глаза. Маша не уходила. Зажгла лампу у него в головах и стояла, как возле больного. «Бедный, — думала она, — как изменился за эти дни. Почернел, исхудал. Тридцать два года, а уже морщинки появились возле глаз. И кто придумал эту критику?..»

— Где Валерий? — спросил Кирилл, не открывая глаз. — Что-то его не слышно.

— В школе, у них пионерский сбор.

— Тоже заседают… Приучаются. — И после длительного молчания: — Валерий не должен ничего знать. Ребенок, все одно не поймет. — Тяжело поднялся. — Эх, Маша, обидно не то, что критикуют. Критика — это дело такое… Как без нее? Критика — она всюду, и у тебя в школе есть. Обидно, Маша, если, как это у нас говорят, «прокатят на вороных». — Глубоко вздохнул, пальцами причесал чуприну. — По ходу прений, Маша, вижу, быть беде. Тебе сознаюсь: пугают меня эти «вороные». Выскочишь на них лихо… А потом что? Куда?

— Поговорил бы с инструктором крайкома, — посоветовала Маша. — Он же тебя знает. Пригласи его обедать…

— Не говори, Маша, глупостей.

— Вот всегда так, — обиделась Маша. — Все, что я говорю, — для тебя глупость. А выходит-то по-моему…

И умолкла, отойдя к окну.

— Ну, давай, давай, — сказал Кирилл и отвернулся к стенке. — Поддай домашнего перца… Договаривай, что там «по-моему».

— Ты не злись, — проговорила Маша глухо. — Зачем себя так возвеличивал? Посмотришь на тебя — будто в районе ты один, и все здесь твое. Ты любил говорить: «мой район», «у меня в райкоме». А разве район твой? Помню, на слете молодежи ты как-то сказал: «Моя лучшая звеньевая…» Нехорошо это, Кирюша. Ты не обижайся, говорю как жена. С людьми ты груб, ни с чьим мнением не считаешься. Зато с подхалимами ласков. А этих лизунов вокруг тебя много. Они льстили тебе, аплодировали, говорили, что ты особенный, не такой, как все, что без тебя пропадет весь район. А ты, как слепой, ничего не видел и радовался…