Владимир Кочетов - Провинциал

Песня затихла, только неприметная старушка из угла тихо и жалобно вывела в последний раз:

От напряжения лицо Карповны стало кирпичного цвета. Хозяйка Матрена Ивановна промокнула глаза цветастым фартуком и высморкалась в него. Старухи откашлялись и заерзали на лавках, усаживаясь поудобнее и давая понять, что это была всего лишь распевка, что главное впереди.

— Что теперь петь будем, Карповна? — спросила полная, дородная старуха из хора, у которой на тройном подбородке росли редкие седые волосы.

— Погоди, Никитична, — величаво сказала Карповна. — Сначала надо укрепить себя на остальное пение. Мотя, налей всем по стаканчику.

Матрена Ивановна сняла крышку с эмалированного ведра и, черная большой алюминиевой кружкой густое искрящееся вино, разлила его по стаканам.

— Ну, молодые, давайте выпьем! — сказала Карповна, повернувшись прямой плоской фигурой к лавке, на которой сидели Митя и девушки.

— Нам нельзя, — глупо улыбаясь, сказал Митя, — мы ведь на работе.

— Ну и работничек! — вставила Птичкина. — Ни строчки не записал.

— Что там работать! — замахала руками старуха. — Успеется. Наработаетесь еще, заучитесь в вашем ниверситете. Поднимай стакан. — И, помрачнев вдруг, добавила: — Иначе петь не будем.

Митя оглянулся на девушек, они давно уже подняли свои стаканы и, улыбаясь, чокались со старухами. Он засмеялся, чокнулся с Карповной. Карповна улыбнулась, но так, что ее лицо при этом не потеряло строгого выражения, залпом выпила свой стакан и, молодецки оглядев всех, уперла руки в боки.

— Ну вот, теперь можно и еще песенку. — И, притопнув ногой, лихо затянула:

Первые голоса дружно подхватили:

Эхом отозвались вторые голоса:

Митя глядел в черный квадрат окна, различал в нем отражения Карповны и двух других старух. Он пересел в сторону и глубже на лавку, прислонился к стене, закрыл глаза. Открыл их — перед ним все тот же черный квадрат окна, в нем не было света, не было и старух — сдвинутая гармошкой ставня загораживала окно, — вместо них он вдруг увидел белую пыльную дорогу, кавалькаду всадников в женщин в белых полотняных кофтах и белых платках — каждая из них идет рядом с лошадью любимого сына, мужа, жениха, держится рукой за стремя, вытирает концом платка слезы; лошади идут все быстрее, женщины уже не поспевают за ними, лошади вырываются вперед, рысью уходят все дальше и дальше. Белым косым столбом поднимается пыль. Отстают невесты, отстают жены, и только матери все идут вослед. Поднятая лошадьми пыль закрыла собою солнце, но вот она оседает в придорожный бурьян, солнце блещет вновь, но матери его не замечают, они «во слезах пути-дороженьки не вижут…». Что для матери солнце, когда чадо, самое ненаглядное солнце, покинуло родимую сторонушку, чтобы во чужих землях показать удаль молодецкую!

И вот уже песня замирает, трепещет где-то под потолком, у деревянной, с облупившейся известкой балки, а Карповна заводит новую, и старухи подхватывают:

Карповна прикрыла глаза, из-под плотно сомкнутых век выкатилась сверкнувшая, как алмаз, в электрическом свете слеза и растворилась в сетке морщин на ее лице. И другая слеза растворилась в морщинах. И Митя вдруг с дрожью подумал, что ее морщины полны слез, как полны водой русла малых и великих рек.

Старухи пели долго и наконец устали, притихли, нахохлились. Наступил томительный перерыв.

— Бабули, может, вы нам просто скажете слова песен, а мы их запишем? — жалея их, спросила Птичкина.

Матрена Ивановна всплеснула руками.

— Что ты, что ты! Как же можно!.. Песню-то?! Да мы и слов-то не вспомним, если будем кудахтать, а не петь. Когда поешь, о словах не думаешь — они сами из души льются. Ну, девчата, — обратилась она к старухам, — молодежь заждалась!..

И новая песня заставила вздрогнуть настороженно-чуткую ночную тишину.

Они лежали на берету Терека в сухой горячей траве и загорали.

— Memento mori! — изрекла Птичкина.