Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Думал ли он, что в эти тягостные дни, недели, месяцы ожидания, пока скрупулезно, чтобы исключить случайность, до каждого проводка, до каждого винтика, проверяли новый корабль, перед взором суровой комиссии задержится его личное дело и вдруг воскреснут дни его жизни, обозначенные в послужном списке номерами войсковых частей?

Эти люди, тоже видевшие войну, знали высокую, не раз оплаченную жизнью цену фронтовым реляциям.

Когда это было? Кажется, над железной дорогой Великие Луки — Ржев… Ну да, коричневатой гусеницей ползет внизу состав. Нужно вывести из строя паровоз. Он делает горку и входит в пике. Земля стремительно рвется навстречу, вот он, вот, словно игрушечный! Теперь ручку на себя… Попадание! Прямое, точное: из тендера, паровозного котла брызнули острые струи воды и пара. Можно домой. И вдруг самолет словно вздрогнул, и словно запнулся мотор. Ослаб, еле тянет. А внизу, куда ни посмотри, лес. Надо дотянуть до линии фронта и зайти на посадку с края опушки. Точный, спокойный расчет — не по верху леса, а под основание, в редколесье. Чтобы не разбиться вдребезги: на этот осинник и березнячок — как раз! Точный расчет — в первый критический миг самолет минует деревья и основной удар придется на крылья. Да-да, на подлесок. Он выжал ручку и приземлился.

А это когда? До линии фронта оставалось лететь минуты две-три, самолет горит. Вовсю, пламя вот-вот перекинется на баки с горючим. Прыгать нельзя: внизу враги. И оставаться в машине опасно: в любую секунду раздастся взрыв. Но если бы летел один, совсем один. А сзади стонет стрелок: «Ноги жжет, ноги жжет, товарищ лейтенант, сапоги горят…» — «Терпи, Петька, терпи…» Сапоги сгорят, черт с ними, главное, не загорелся бы парашют. И глаза слезятся, и дышать нечем, а левое крыло уже начинает закрывать Журавлиный лес. И уж не прощальные ли крики журавлей слышны сквозь стекло фонаря? «Готовься к прыжку, Петька! Прыгай!» И сам уже перевалился и услышал хлопок парашюта над головой, а на секунду-другую позже грохот — самолет взорвался в воздухе…

А вот это позже, значительно позже. В мирном, рабочем небе. «Иду в горизонтальном полете. Стабилизатор заклинило окончательно. Высота шесть тысяч. Прошу разрешения попытаться спасти машину». После короткой паузы земля философски ответила: «По собственному усмотрению». Когда до аэродрома осталось километров сорок, дал последнюю радиограмму: «Иду на посадку. Уберите всех с летного поля! И вырубите эфир! Прошу оставаться лишь на приеме…»

Земля уже ничем не могла помочь. Единственно, о чем он теперь просил, — не мешать. В такие минуты нужна собранность, разговаривать не о чем и некогда. Такие минуты может нарушить лишь одна, последняя его фраза: «Прощайте, отвалилось крыло…»

Он выпустил щитки и начал красться к полосе. Зайти на посадку второй раз было бы немыслимо. Садиться нужно с первого. Он сел…

Значит, и теперь небо снова вызывало на бой?

Да, на бой, потому что шаги в космос были оплачены уже двумя жизнями. Как когда-то там, на передовой. Он помнил, ах, как он помнил обелиски на земляных холмиках и жгучий глоток поминального спирта, когда нечего было хоронить. Две мраморные доски с золотыми именами героев траурно чернели в кремлевской стене…

— Вам лететь, товарищ полковник…

Он понял почему: так бывало на фронте. После гибели одних посылали самых опытных и отважных — других.

…Уже на орбите он услышал, включив радио, взволнованный, с торжественными нотками голос диктора:

— Сегодня, 26 октября 1968 года, в 11 часов 34 минуты московского времени на орбиту искусственного спутника Земли мощной ракетой-носителем выведен космический корабль «Союз-3». Космический корабль пилотирует гражданин Советского Союза летчик-космонавт, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР полковник Береговой Георгий Тимофеевич…

Эти слова прозвучали для него как на фронте — боевым приказом Родины…

За месяцы тренировок они успели узнать друг друга так, как если бы неразлучны были с детства. Самое же удивительное заключалось в том, что разграфленные буквально по минутам дни, похожие один на другой по утомительной повторяемости проигрывания не только каждого витка, но, можно сказать, каждого километра предстоящего полета, не только сплавляли их в нечто единое, но и все контрастнее выявляли характеры, привычки и наклонности. Порой Владимиру Шаталову казалось, что все они, сживаясь друг с другом и со своими кораблями, становятся каким-то очень сложным одухотворенным устройством, успешная работа которого зависит от каждой «детали» в отдельности. Впрочем, язык не поворачивался назвать «деталями» друзей, чьи души были уже как бы просвечены ежедневным, ежечасным общением.