Владимир Глушаков - Цветение калины

— Плохо, сынок, тому человеку, который живет на чужой… телетории. Бытто по своей воле в неволю себя отдает. Восенью вернулся из армии соседский хлопчинка, Павлик Сахарына… Ты его, мабыть, уже не помнишь? А покойный Сахарына, знаешь же, был звестным лодочником. Хлеб с етого ел.

Иван кивнул, подкладывая в грубку дрова.

— Ну от. И надумал он, Павлик, исделать свою лодку. Для етого долго и старательно снимал мерки с полусгнившей батьковой лодки на берегу… Не получилося! Хоть и хлопчина мастеровой, и старанья не занимать, да и дело ж не простое! Мабыть, так думаю, не поспел перенять батьково ремесло, а может, не вельми хотел по первости, а когда вздумал — было поздно… Потому-то, видать, и не задержался дома — поехал строить нейкий комбинат аж на Севере.

Весело потрескивали в грубке лозовые дрова, и Ивану казалось, что они поют на все лады, как некогда в детстве…

За окнами, причудливо разрисованными серебристыми морозными узорами, с небывалой силой разгорался ясный день.

Родимая полесская земля!.. Заснеженные урочища, дубравы в бобровой, искрящейся на свету опушке посреди белого савана поймы, первозданные белые плесы в соседстве с могучими кручами, на поворотах выбегающие на середину взятой в ледяной панцирь реки! О, эта величавая задумчивость лознякового края, убаюканного шорохом заснеженного очерета, где по весне аисты ладят гнезда на яворах, и клекот их плывет над ржаными краюхами огородов… А по весне и осени нетронуто стоят полные, как корец воды, болотца и западинки. И когда сойдет снег и в воздухе над сосновыми борами начинает дрожать под ярким солнцем голубоватое марево — кажется, что спят без движения в своих берегах самые светлые и чистые в мире полесские речки… Тысячелетия омывает припятская вода свесившиеся в нее ветви лоз и калинника…

Иван возвращался в город из Видибора. В Барановичах он без обычной волокиты сделал пересадку на скорый поезд «Львов — Ленинград» и, удобно расположившись в купе, решил перекусить. Разложил на столике деревенские припасы, заботливо упакованные материнской рукой: домашнюю колбасу-мясянку, которую напихивают пальцем под рождественские праздники, звено вяленого судака, рожок творога, моченые яблоки, домашней выпечки хлеб…

Чесночный запах колбасы не на шутку раздразнил попутчиков Ивана по купе, и те тоже подтянулись к столу со свертками. Откуда-то к рыбе появилось и пиво в бутылках. Завязался дорожный немудреный разговор.

— Свово изделия? — показал глазами на поджаристо-янтарное кольцо колбасы носатый мужчина с гладко зачесанными назад пепельными волосами. — Молодцы! Не разучились…

— Угощайтесь, — поняв похвалу по-своему, пододвинул к нему колбасу Иван.

— А мне вот, в прошлом годе, довелось из дальних гостей возвращаться аж трое суток, — задумчиво продолжал между тем попутчик, уже занятый своими мыслями, — на поезде, н-нда. Насмотрелся… Мы-то? — переспросил он. — У знакомых семьей гостевали. Ну и не понадеялись на вагон-ресторан — купили на рынке мяса, отварили, взяли хлеба пару буханок… Едем. А тут с нами в купе два хлопчика — один постарше, лет шестнадцати, а другому, его брату, и семи нет. Тоже возвращаются в Москву от бабушки. И что за бабушка, почему о внуках не позаботилась?.. Вагон-ресторан в хвосте поезда, не пробиться, а на остановках не очень поживишься. Старший-то выскочит из вагона на перрон — тоже очереди, даже хлеба негде купить… Мы, значит, видя такое дело, предлагаем им то мясо, то колбаски (я за десятку палочку «сухой» заполучил-таки в вагонном ресторане). Старший кусочек взял, а младший — ни в какую. Воспитание? Так братья ведь! Во-от. А младший-то с нашей девочкой подружился за дорогу — у нее, правда, брал то яблоко, то печенину… Что ж из того — вторые-сутки в пути! Ладно. На одной остановке старший-таки успел купить в ларьке три коржика. Прибежал, радостный, в купе. А младший сморился и уснул. «Не буду будить, хоть и голодный, — говорит старший. — Проснется — поест». И как малыш его услышал? Открыл, бедолага, глаза, увидел тот коржик на столе да как стал крошить его зубами! Потом заметил у брата в руках еще два — выхватил, спрятал за пазуху. Ест и плачет: «Обжора! Сам ел, а меня не разбудил…»

Когда мы, значит, выходили, оставил я на столике с полкило мяса и хлеб. И пока мы были в купе — хлопцы даже не посмотрели на то мясо.

…В понедельник гулкая тишина гуляет по пролетам прессового. Тщательно подметенный цементный пол посыпан смолистой, перемолотой на порошок стружкой. Несмотря на то, что корпус основательно проветрился за выходные, стоит характерный запах масел и красок, свежо бросается в глаза смазанное и кое-где подкрашенное оборудование.