Сергей Соловьёв - Спасатель

— Вот почему ты меня провожаешь? — спрашивала она сквозь слезы. — Ведь это я тебя провожать должна. Такой день!

— Ладно тебе. Не заводись… — ненастойчиво бубнил он в ответ.

— Господи, Виленька. А ведь ты балбес у меня, — вдруг призналась, не боясь, что услышит кто, уткнулась ему головой в грудь, и Виля ее осторожно приобнял.

Многократно отражались в светлых зеркалах, были одни.

— Ведь ни специальности у тебя, ни идеалов… это как же такое случилось, а?

Отвечать он даже и не пытался.

Двор военкомата запружен народом. Играют гармошки, и песни, и хохот, и гул. Майор и старшина с мегафоном в руке пробираются сквозь толпу.

— Тихо! — говорит в мегафон старшина.

Но шум стихает не сразу.

— Слушать команду! — продолжает старшина. — Отправка назначенных на сегодня переносится на завтра. Явиться в восемь ноль-ноль. Просим проводы временно прекратить.

Майор стоит рядом, руки заложил за спину, сапоги блестят, фуражка новая. Снова вразнобой грянули гармошки. Крик, смех, гул.

Виля стоит на фоне белой стены какого-то здания прямо во дворе военкомата. В ногах — котомка.

На треноге установлена камера. Тренога на тротуаре.

— Давай, — ободряюще говорит ему Вараксин. Поля шляпы франтовато загнуты. Бритый, свежий, собранный. Вроде бы и не было ничего вчера. Оператор внимательно смотрит на Вилю сквозь глазок аппарата. Магнитофон поставили прямо на траву.

— Спокойно, — продолжает Вараксин. — По-человечески, знаешь. Просто. И про бездуховность. И про перелом…

Виля глядит перед собой.

— Начинай.

Виля молчит.

— Ты что, правда убогий совсем? — вдруг спрашивает у Вараксина очень просто. — Так и не смекнул, что я тебя морочу? Ну какой тебе перелом от меня, к черту, нужен? Тошно мне, понимаешь? Голова болит. Ясно? И иди ты со своей философией знаешь куда? Знаешь, наверное. Вот туда и иди…

Вилю колотила злость.

— Ну что вы с Ларем про эту дурацкую вашу «духовность» заладили? Как попки, честное слово. Ну тот еще ладно. Вроде бы по специальности. Деваться некуда. Ну а ты? Ты что, бабки на ней зарабатываешь? Хорошо за нее платят, может? Или карьеру себе мастыришь? Ускоренными темпами… Ты где ее видел, духовность эту свою распрекрасную? Или вот он ее, может, видел? — Вилька показал на оператора. — Или он? Я — нет. Она на что похожа больше? На птичку? Или все-таки на собачку?

Вараксин молчал, часто моргая глазами.

— Вот спроси ты у меня, что я вчера делал? Для чего по городу мотался? Унижался, юлил? Друзей этих липовых себе искал? Тоже мне, крокодил Гена нашелся. Ну, это ладно еще. Объяснимо. Скажем, для матери. Ей приятно, ну а дальше? Водку пил. Совершенно постороннего, можно сказать, человека в постель затянул. Сопел чего-то там до утра. Вроде полагается так, а? Зачем?.. Спроси меня. Не отвечу… Из принципа какого-то, что ли? Так и принцип-то этот дурацкий. И не понимать этого я не могу. А вот ведь делаю. А, может, этой ночью я всю жизнь ей испохабил? И себе тоже. Это как? А ты все про добродетель какую-то щебечешь. Не трогай ты меня! Человек я злой и одинокий. Оттого что ни в какую вашу канитель не верю. И не поверю, пока, допустим, не увижу сам. Только хрен я чего увижу. Отстань, прошу… с души, видишь, воротит!

— Я тебе, знаешь, что сейчас сделаю? — опомнясь наконец, сказал Вараксин.

— А ничего. — Вилька махнул на него рукой. — Ничего ты мне сделать не можешь. Кишка тонка. Тебе интеллигентность твоя липовая не позволит. — Мешок закинул за плечи. — Пока, — сказал. И рукой помахал. — Ларю привет передавай. Скажи, просил целовать в задницу. В благодарность за бесценные уроки «духовности» и «красоты». Трепло он, понял? — И стал уходить.

Оператор повел панораму за ним. В спину.

— Стоп, — опомнился Вараксин.

— Зря. — Вилька обернулся на ходу. — Уникальные кадры. Ты запомни этот день. Первый раз в жизни правду снимал. Только тебе-то она зачем?

Глядели ему вслед.

— Вранье, — после очень долгой паузы вымолвил Вараксин, но Виля уже скрылся за поворотом, — где злоба, там правды быть не может.

Голос его звучал не особенно уверенно. Оператор пожал плечами. Техники сматывали кабель.

В вагоне электрички Вилька был один. Сидел у окна. Упирался лбом в холодное стекло. От внезапного возбуждения его еще слегка потряхивало.