Иван Торопов - Избранное

Он узнал меня, пригласил зайти. Из коридорчика мы попали в большую комнату, стены которой состояли из сплошных полок.

Сложно пахло лекарствами и всяким разнотравьем, но мне некогда было рассматривать и обнюхивать это хозяйство. Я дал бармену марки, значительно округлив сумму, взял две «бомбы» шнапса и выскочил в темную ночь.

Цел и невредим вернулся я в казарму. На всю операцию ушел час с небольшим, а руки дрожали, будто целый день по тайге блуждал и еле выбрался к жилью.

Когда я, изрядно промокший и разгоряченный, зашел в свою показавшуюся такой родной комнату, все разом повернулись ко мне. И я с невольным удовлетворением заметил, что лица товарищей заметно встревожены.

— Ну, слава богу, живой! — поднялся навстречу Насос-Крыльчаткин. — А то уж они тут убить меня хотели, никак только не могли сойтись, каким способом.

— И надо было бы тебе сыграть темную! — сказал с нажимом Петр Бейличенко, механик-водитель из экипажа командира полка. — Вынудил парня черт знает куда переться.

Я спокойно, как мог, поставил на стол две «бомбы» шнапса.

— Ну… Кэртайка! — восхищенно шепнул Насос-Крыльчаткин. — Ну, командор…

— Только сначала прими к сведению: чтобы эта самоволка была у нас последней! — говорю я и сам чувствую, что в этот момент всеобщего ко мне расположения слова мои должны попасть в цель. Должны!

Гайдуков несколько демонстративно, при всех, сунул мне руку:

— Держи, командор, эта лапа тебя никогда не подведет.

До чего же хорошо мне стало в тот вечер! Не оттого, что шнапсу достал, — от дорогого чувства единства, без которого солдату нельзя.

А ближе к весне не стало моего командира орудия Антона Чубиркина, титулованного гетманом Трезвиньским. Был парковый день, мы все работали. Вдруг прибегает рассыльный:

— Чубиркин, тебя в штаб вызывают.

— А чего, не знаешь? — встревожился парень, красивое белое лицо его почему-то побледнело.

— Не знаю, дежурный приказал, — отвечает рассыльный.

— Тебе хотят офицерское звание кинуть, — как всегда, усмехнулся Гайдуков. — Зовут посоветоваться: сразу майора дать или в капитанах походишь…

— Да нет, ему орден пришел, с войны его ищет, — высказался и Воробьев.

— Орден? — Чубиркин даже вздрогнул от этой шутки. И добавил со вздохом и как-то отрешенно: — Вряд ли… Ну, ладно, пойду я…

Он ушел. И больше мы его не видели. Вечером в казарме — его нет. Я — к старшине, а тот еще больше огорошен: Чубиркин, говорит, забрал свои вещи из каптерки. Я — к командиру — мол, куда подевали человека, почему мне ничего не говорят?

Капитан как-то странно посмотрел на меня своими напряженно выпученными глазами.

— Твоим Чубиркиным, Мелехин, занялся особый отдел.

— Как так? — я чуть не закачался.

— А так. Вернее — не знаю как… Не иначе — какой-то хвостик у него с войны тянется. Уже и увезли его…

Уныло было в тот вечер в нашей комнате — все думали-гадали, что бы могло быть с Чубиркиным.

— Скорее всего, он немцам служил, — высказал предположение Петр Бейличенко. — А потом, когда тех прогнали, втихаря к своим затесался. В такой-то катавасии сразу и не разберешь, кто свой, кто чужой.

— Так ведь он же молодой вроде? — засомневался Воробьев.

— Всякие были… молодые, да ранние…

— Никак не могу поверить, — говорю я. — Мягкий такой, спокойный… и, правда, молодой.

— Кошка тоже мягкая, когда спрячет когти, — парирует Бейличенко. — Посмотрел бы, что вытворяли полевые команды предателей на Украине.

— Пацанва! — сказал Гайдуков. — А может, наш гетман потому и не пил, что боялся? Боялся проболтаться?

— Вполне…

— Отсюда вывод, пацанва: непьющий мужик подозрителен…

— Да погоди ты, Леша, балабонить!

— А интересно, почему становятся такими?

— Очень просто! — уверенно сказал Бейличенко, который был старше нас всех. — Вот у нас одного типа судили в районе. Он ответил на суде. Попал в плен в сорок первом, стал подыхать с голоду. А тут немцы предложили служить: мол, дадим жратву и одежду… Ну, говорит, я и пошел… И столько наших людей погубил этот гад.

Меня до глубины души поразили эти слова: «Предложили жратву и одежду, и пошел…»

Как все просто и… ужасно! Одному, второму, десятому, сотому предложили, они не согласились… А этот пошел. Тот, кто не позарился на вражий ломоть, наверно, умер с голоду или был расстрелян. А этот пошел — пошел убивать своих.

Как война обнажает души…

Весной пришло очередное пополнение, на этот раз совсем необычное пополнение — прибыла большая группа наших девушек телефонисток, медсестер, переводчиц. И сразу же наш гвардейский танковый полк преобразился. Стал опрятней, подтянутей, вежливей, даже красивей…