Авенир Крашенинников - Поющий омуток [Рассказы и повесть]

Тетка Евдокия кинула портфель, схватила Мокеиху за плечи:

— Перестань, Феня, перестань. В избу пойдем, пойдем в избу.

— Ты кто? — села та на пороге, с безумным удивлением уставилась. — Кто ты такая?

— Да опомнись, Феня, слышишь!

Иришка очутилась на улице. Яркий летний день царил над поселком, пропитывая солнцем каждую муравку; с хозяйственным гудением проносились пчелы, грузный шмель в богатой шубе пересчитывал лапками трубочки клевера. А из разбитого окна, будто из иного мира, доносился сожженный голос и другой, жалостный и осуждающий.

— Он жалел меня, прибирал за мной, «мамочка, говорил, родненькая-а»…

— Где Семен-то, Феня?

— На сеновале дрыхнет, чугунная башка.

— Ох, до чего же ты опустилась, Феня… У меня вон куда больше причин было…

— У тебя-a… Ты партейная!.. Плесни-ко лучше вон из той бутылки, да гляди, «Рубин» написано…

Послышался звон горлышка о стакан, потом не то вздох, не то стон.

— Лечиться тебе надо, Феня, погубишь ты и себя, и Коляньку.

— Да вот — все с мужиком, все помаленьку, чтоб ему меньше, ироду, и не заметила… Да что изменится, что? Одно и то же!

— Чего же тебе не хватает, чего от жизни требуешь, коли сама ей ничего не даешь?

— Не знаю… Вот здеся пусто.

— Ладно, о тебе после поговорим. Куда Коляньку увезли?

— На койку, в эту… в город… в Зареченск…

— А ты чего?

— Чего тебя принесло, какое твое дело? — на визге закончила Мокеиха. — В бригаде своей командуй, а тут не деревня, тут не твое дело!

— До всего мне дело. Неужто не осталось в тебе, Феня, ничего от прежней? Я что-то не вижу.

Мокеиха злобно рассмеялась:

— Разинь второй глаз, тогда увидишь!

Иришка вспыхнула, больно ей стало за тетку Евдокию, за Коляньку, она озябла вдруг, кулаки стиснула. Но состукала дверь, тетка Евдокия вышла, плотно прижимая портфель к боку. Лицо ее было строгим и печальным, в глазу, глубоко-глубоко, затаилась слезинка.

— Ты слышала? — спросила она немного погодя, когда уже миновали церквушку.

— По всей улице было слышно. — Иришка смотрела себе под ноги.

— Как поправится Колянька, заберу его к себе в бригаду. Ты ступай к Сильвестрычу, а мне еще надо кое-куда. Я так этого дела не оставлю… И пожалуйста, никому больше… а то вспугнем.

«Люди страшнее», — вспомнила Иришка слова Коляньки. Но как трудно считать Билла-Кошкодава, Гришку людьми! Тогда, на обратном пути в лодке, Колянька поправил: Иришка ошиблась, это высокий с чубом — Билл-Кошкодав, а маленький — Гришка. Но что же случилось, за что же они так избили Коляньку? Вспомнился и разговор в ночном у костра, который затеяла Нюрка, и все же назвать обоих самым страшным в мире словом язык не поворачивался.

А ноги будто сами понесли к дому, покрашенному в нежный салатный цвет, и из-за того самого угла она увидела отворенное окно, услыхала какую-то разорванную на куски музыку и хрипатые, словно задавленные, магнитофонные голоса, выговаривающие под эту музыку: «Пабу-дабу-дабу-да, хэбу-ха»! И появилась в окне и исчезла голова Билла с черным чубом, и дернулись на миг рыжие Гришкины патлы.

Музыка выла, хохотала, и словно волна захлестнула Иришку, она стремительно, будто в холодную воду, кинулась к окошку.

— Эй, вы, — закричала она, — слушайте, вы!..

За тонкими рейками забора, вскидываясь на задние лапы, металась дымчатая лайка величиною с теленка, скалила в черных ободьях пасти белые зубы. Музыка захлебнулась, из окна высунулся Билл-Кошкодав, лицо его с выпяченной нижней губой надвинулось, заслонило собой сверкающий день, и швыряла Иришка в это ненавистное лицо слова, будто пощечины!..

— Трусы подлые!.. Паршивые гады!..

В соседних домах зашевелились, кто-то выглядывал в окошко, кто-то на крылечке появился, а Билл-Кошкодав уже захлопнул створку и задернул плотную штору.

И лишь тогда Иришка опомнилась, и заплакала от бессилия, и бросилась по улице. В звенящем тумане сбежала она на берег, запрыгнула в лодку и уткнулась в грудь опешившего Сильвестрыча. Он неумело гладил ее по волосам, спрашивал что-то, а она всхлипывала, глотала слезы и ничего не могла сказать.

— Ну, будет, — прикрикнул наконец Сильвестрыч тонким голосом, — вода из берегов выпирает! — Взял Иришку ладонями за голову, отстранил от себя немножко. — Кто же тебя, красавица, так разобидел?

— Что я наделала, Сильвестрыч, что я наделала! Сбегут они!..

— Да говори толком.

— Тетка Евдокия не велела, а я… не смогла…

— Ах ты, голубиная душа, — вздохнул Сильвестрыч, терпеливо Иришку выслушав, и провел по ее щекам жестким, будто наждак, тылом ладони. — Далеко не убегут. — Он кулаком пристукнул по скамейке.