Александр Миронов - Только море вокруг

— Эт, завел! — отмахнулся Бурмакин, вскакивая с дивана. — Пойду лучше к бабам, подначу Даниловну, пусть молебен отслужит. Всяко интереснее ее ругань слушать, чем твои морали.

— Ну и катись, — согласился Василий Васильевич, дай нам поговорить.

Когда за Бурмакиным закрылась дверь, он пересел на диван к Алексею и, похлопывая ладонью по колену, заговорил задумчиво, очень серьезно:

— Время трудное, Леша. Трудное и опасное. Может, и обойдется, но — надолго ли? Судя по всему, дело явно идет к войне…

Маркевич почувствовал, как по спине пробежала холодная волна, словно кто-то сыпанул туда горсть колючего снега.

— А как же договор? Для чего же договор заключали?

— Ничего я сказать тебе, парень, не могу, — покачал Василий Васильевич головой, — потому что и сам толком не знаю. Нутром своим, сердцем своим, хоть убей, а чую: договоры, разговоры немцев о мире — пустое, бумажки. Кто-кто, но мы-то с тобой на собственной шкуре испытали в Испании цену обещаний фашистов. Помнишь Пепе, Димуса, Кабалеро? иА они ведь всего лишь ученики, выкормыши гитлеровские: и рангом пониже, и тоном пожиже.

— Значит…

— Пока мир. Но и розовые занавесочки, как у Бурмакина, давно пора с глаз долой. Тому и партия нас учит, товарищ Маркевич, того и собственная совесть требует от каждого из нас. Впрочем, хватит: поживем, увидим, как дальше обернется. Скажи лучше, вам большой ремонт нужен?

Ответить Алексей не успел: распахнулась дверь, в кабинет вкатился Петр Павлович и, отвесив галантный мушкетерский поклон, пригласил:

— Очаровательные дамы ждут мудрых тактиков и стратегов к столу. Плиз, месье, шевелитесь быстрее!

Алексей обрадовался, когда Нина Михайловна усадила его рядом со своей сестрой. Но радость тотчас померкла, едва поймал он себя на мысли, что девять лет назад вот так же сидел за этим столом с другой девушкой… Как не похожи они, какою далекой и… чужой кажется сейчас та, другая! Отчетливо, будто наяву, возникло на мгновение лицо Муси таким, каким было оно в тот давнишний вечер: холеное, красиво-изнеженное, с раз навсегда заученной улыбкой «кинозвезды», с черной челкой, ниспадающей на матово-смуглый лоб, с насмешливо приподнятыми черными бровями и чуть презрительной гримаской, таящейся в уголках неестественно красных губ. Даже глаза ее увидел Алексей — непроницаемые, как вода в лесном омуте, без выражения, без чувств. Даже голос услышал: манерный, неживой…

— Неужели вы всегда так? — негромко спросила Таня, возвращая Маркевича к действительности. — Даже на своем корабле?

— Простите, — виновато улыбнулся он. — А что?

— Сидите, молчите, думаете и не видите ничего, кроме своей тарелки. Всегда?

— Нет, я могу и другим быть. И бываю другим…

— Значит, я все-таки мешаю вам? Мешаю кушать, нагоняю тоску своим соседством.

— Ну что вы, Таня, зачем же быть жестокой! Просто устал я, и вот — хандра.

— Вам приходится много работать? — в ее голосе звучало участие. — Я знаю, Вася говорил мне, как не легка жизнь на корабле.

— Если бы только на корабле! — с невольной горечью вырвалось у Маркевича. Но спохватившись, что может нечаянно выдать себя, он изменил тему разговора, спросил: — Вы долго пробудете в Архангельске?

— Нет, не долго, — Таня слегка вздохнула. — Я ведь только на майские праздники Приезжала к Нине, давно пора возвращаться в институт, но не повезло: простудилась, и вот — сижу. Теперь уже скоро, день-два и уеду. А жаль: мне нравится ваш город, Алексей Александрович.

— Зовите меня просто Алексеем, Лешей, — попросил Маркевич. — Честное слово, так будет лучше. Ведь я еще не совсем старик.

Девушка вскинула удивленные глаза, настолько искренне печальной показалась эта просьба. Губы Тани чуть вздрогнули, подавив готовый сорваться вопрос. И, не спросив ничего, но словно уяснив для себя что-то важное, она серьезно, без улыбки согласилась:

— Хорошо, я буду называть вас Лешей… Мне очень нравится ваш город. Люблю бродить по Набережной в такие, как сейчас, белые ночи, слушать, как сонно гудят пароходы, как дышит Двина, и все думать, думать. А может быть, и мечтать…

— О чем?

— Разве есть слова, которыми можно было бы определить мечту? Мечта — это все: и надежда, и предчувствие светлого, необыкновенного, что ждет тебя, и вера в в это необыкновенное Да, вера в то, что твои желания сбудутся, иначе не стоит и жить. Я говорю смешно? Я хнаю, что говорю глупости…

— Знаете что, — наклонившись к ней, шепнул Маркевич, — давайте удерем?