Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Встретились мы через несколько лет после войны. Тезка вернулся с Крайнего Севера, где нес службу. Устроился работать пожарным. «Мы спим, а государство богатеет, — говорил он с непонятной тягучей улыбкой и пояснял: — Раз спим, значит, нет пожаров. А раз нет пожаров, значит, государство не несет убытков». И приглаживал ладонями волосы на висках. И этот жест, знакомый мне с детства, и аккуратный пробор в негустых волосах, и тихая речь, и отутюженный военный китель без погон, внимательный и горький взгляд небольших серых глаз, и неизменная папироса в нервных длинных пальцах, и постоянное ожидание на бледном сухом лице — все это сбивало меня с толку, и я никак не мог понять: кем он стал за прошедшие годы, кто он — мой школьный друг и тезка? Меня тревожил этот вопрос. Хотя, казалось бы, чего тревожиться? Встретились школьные друзья — радуйся! Живы остались — такая война прокатилась!

Он часто приходил ко мне, и мы с теплотою в сердце вспоминали школу, мальчишечьи проказы, друзей своих, девчонок-одноклассниц, которые к тому времени уже все повыходили замуж, поразъехались; у наших одноклассников были теперь дети, у каждого была своя жизнь, своя судьба. После многолетней морской службы я учился в институте и не был еще женат, а у тезки моего бегали уже две девочки-погодки и была жена — красивая пухленькая блондинка, знающая, что она красивая, и весьма пекущаяся о своем лице. Он только однажды пришел ко мне с ней, потом приходил один. И все с какой-то допытывающейся настороженностью взглядывал на меня. Мне казалось, что он собирается что-то рассказать, но не решается, не знает, как я приму эту исповедь. Почему-то казалось, что будет именно исповедь.

— Если б ты только знал, чего пришлось там насмотреться!— сорвалось у него однажды. Но продолжать не стал, а я не подтолкнул вопросом, что-то останавливало, не давало расспросить — чего именно он насмотрелся?

И еще однажды его прорвало:

— Начальник жил с ней. И я знал. И она знала, что я знал. — И заискивающе-оправдательно, что ли, пояснил: — А куда денешься — кругом тундра.

Он опять глубоко затянулся папиросным дымом и долго и отрешенно молчал.

— Насмотрелся, — сквозь свои думы повторил он. — И величие духа, и покорность, и падаль всякая.

— Простил? — с возникшей неприязнью спросил я.

— А? — не сразу понял он, отрываясь от совсем других мыслей, и, поняв, покорно сказал: — Простил. Я там и не такое видал. Тебе и не снилось.

Я презирал его, что он простил жену.

— Дите ты еще, — ответил он тусклым голосом, хотя были мы с ним одногодки.

И так он это сказал, что я действительно почувствовал себя перед ним мальчиком в коротких штанишках.

— Видеть это надо своими глазами. Вот этими, — неожиданно резко сказал он, обычно тихий и спокойный.

Но и в тот раз он не договорил, возможно потому, что помнил мой давний юношеский максимализм и не был уверен, что за прошедшие годы я избавился от него.

В каждый его приход мне казалось, что он вот-вот заговорит, и уже хотел этого, ждал, но так и не дождался.

Умер он внезапно, в столовой, среди белого дня. И только позднее я узнал, что пил он горькую.

Накануне он должен был прийти, но я спешил на свидание и не стал ждать. Я увидел его в конце улицы, торопливо шагавшего ко мне, и, чтобы не объясняться, трусовато вскочил в трамвай и уехал. Я не знал, что больше не увижу его. Мы никогда не знаем, когда видим друг друга в последний раз. Женщина в тот момент была мне дороже друга.

Хоронили его прекрасным осенним днем, когда в сентябрьском воздухе торжественно и ярко пылали березы и сквозь их редкую уже позолоту глубоко и возвышенно-чисто сияло безоблачное небо. Из нашего бывшего класса на похороны пришли только две соклассницы и я — остальным было некогда: работа, командировка, кто-то уехал из города совсем, а кое-кто и не знал, что он умер.

Он лежал в гробу, облаченный в офицерский китель с капитанскими погонами, и две медали поблескивали на красной подушечке: «За победу над Германией» и «30 лет Советской Армии и Флота».

Я вспомнил, как в школе, в первый год войны еще, он ходил в трофейном немецком френче мышиного цвета и поэтому в толпе пацанов выделялся взрослостью и даже военной выправкой. И мы, одетые кто во что, в потертых пиджачках, в штанах с пузырями на коленях и заплатами на заду, отчужденно глядели на его немецкий френч, хотя и просили примерить, и он великодушно соглашался. Теперь он был в русском офицерском кителе, и восковое лицо его имело какое-то странное выражение, будто он знает и слышит, что тут происходит. На тонких фиолетовых губах вроде бы лежала тень сожалеющей улыбки, казалось, вот-вот он скажет: «Несмышленыши вы там все». Он будто бы познал наконец истину, недоступную живым, нашел утраченную в жизни суть и теперь спокоен потусторонней мудрой печалью.