Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Я вспоминаю рассказ Носача.

«Принял я буфетчицу, молоденькую еще, девятнадцати лет. Бойкая такая. Ну, думаю, эта парням головы вскружит, пожалуй что оплошку я совершил. Пришли на промысел. Сплю как-то. Слышу, кто-то трогает меня. Открыл глаза — буфетчица. «Что случилось?» — спрашиваю. «Ничего», — говорит. «А чего пришла?» — «Ну как чего...» Тут дошло до меня. «Иди, — говорю, — девочка, выбрось это из головы». А она мне: «Все равно с кем-то спать придется, уж лучше с капитаном. Никто не тронет потом, побоятся». — «Правильно, — говорю, — ты вопрос решаешь — лучше с капитаном, потом никто не тронет, это верно. Только заметила ли ты, что я тебе в отцы гожусь?» — «Все равно с кем-то спать придется», — твердит свое. И плачет. «Не реви, — говорю, — ни с кем ты на моем судне спать не будешь. Одна будешь спать». — «Ой, неужели правда! — обрадовалась, сквозь слезы улыбается. — А мне на берегу сказали, что все равно не убережешься. Я и решила — уж лучше с вами». — «Иди, — говорю, — не бойся. И спи спокойно». А наутро собрал команду и объявил: «Если кто хоть пальцем тронет нашу официантку, сам лично за борт выброшу подлеца. В тюрьму сяду, но подлеца уничтожу». А они мне говорят, черти: «А если по согласию? Тогда как? Обоих за борт?» — «Это, — говорю, — только с моего согласия ваше согласие будет, а моего согласия вам, жеребцам, нету. Считайте, что это дочь моя с сегодняшнего дня». С год назад на улице вдруг кинулась ко мне женщина, целует. Смотрю, она. Совсем уж взрослая женщина. Дочка у нее, шесть лет. А рядом с ней мужчина. Она ему говорит: «Вот мой названый отец. Познакомьтесь, — говорит, — это мой муж, а это наша дочка». Не поверишь — у меня аж слеза навернулась, до того хорошо было на них смотреть, будто и впрямь дочку встретил после разлуки».

Вспомнил я еще и то, как перед рейсом разговаривали Шевчук и Носач, когда ехали мы в отдел кадров. «Женщин брать не будем», — заявил Шевчук решительно. «Это уж твоя забота, — усмехнулся Носач за рулем. — Тебе за моральным обликом команды следить, ты и решай». — «Вот я и говорю — не будем». — «А врач?» — «Кроме врача, конечно, — согласился Шевчук. — Римма Васильевна нам всем мать родная».

Я пересказываю этот разговор врачу.

— Да, — грустно улыбается Римма Васильевна. — Теперь я и мать, и бабушка.

А я, глядя на нее, вдруг думаю: она ведь была красивой женщиной. Была! Как печально это слово — была! Особенно для женщины.

Что он хотел мне рассказать?..

Последнее время стали навещать меня воспоминания, все чаще и чаще блуждаю по дорогам минувшего. Что это? Болезнь? Усталость? От чего усталость — от жизни, от моря? Так всего половина рейса еще. Или возраст— печальная пора воспоминаний?

Сегодня вот вспомнил о своем молодом максимализме, о том, как рвал с друзьями, если они думали иначе, чем я, или что-то делали не так, как мне хотелось. Теперь ничего уже не поправишь, не изменишь — ибо «иных уж нет, а те далече...».

В такие вот тихие вахты, когда в рубке нет капитана, а штурман молча сидит перед лобовым окном, возникают призрачные тени прошлого, выходят из глубин памяти, тревожат молчаливым присутствием, о чем-то напоминают, что-то требуют, не дают покоя...

Стою на руле, время от времени возвращаю судно на курс («Катунь» постоянно тащит вправо) и думаю, что жизнь катится к закату так же неумолимо, как «Катунь» вправо. Но если траулер можно осадить, вернуть на курс и даже повернуть назад, то жизнь не осадишь, не возвратишь прожитые годы, не исправишь сделанные ошибки...

Мы бежим на юг.

Сабля кончилась. И теперь мы взяли курс туда, где будет нереститься луфарь, рыба, как утверждают рыбаки, денежная и мне совсем неизвестная, но уже и в моем сознании ставшая символом рыбацкой удачи.

Дни стоят прекрасные, куда ни кинь глазом — спокойный зеленый океан, над головою синее небо, горизонт чист — ни корабля, ни облачка. И наступили пустые вахты, знай себе посматривай по сторонам да держи курс.

На траулере тихо, будто спят все, хотя я знаю, что сейчас в столовой крутят фильмы, гонят подряд комедии и детективы — любимое зрелище моряков, а те, кому надо, стоят на вахте. Но все равно на судне непривычное затишье: и капитан никого не разносит, и на палубе нет суеты добытчиков, и трал не отдается, и рыба не шкерится...

Наверное, потому и думы одолели, что нечего делать, ничто не отвлекает, не устаешь и нет желания рухнуть в «ящик» и уснуть провальным сном...

Что он хотел мне рассказать? Мой тезка-одноклассник, от которого на фронте я получил письмо, где он сообщал, что учится в училище в Саратове, скоро будет лейтенантом и что бегает на танцульки, ловит мгновения свободы. Что-то там было и про девочек, и про сирень. Стишки какие-то. Я вспылил в своем студеном Заполярье и накатал ему письмо, что, мол, когда льется кровь, то не до девочек и сирени. Дурацкое письмо, но как мне тогда казалось— умное и патриотическое. И он больше мне не писал.