Виктор Логинов - К отцу [сборник]

Услыхав это, Марфуша сразу как-то сгорбилась.

— Вы ее, Верку, до осени не закончите, Борис Лексеич.

— Почему?

Марфуша покусала губы и, вспыхнув от стыда, прошептала:

— А вы с ней за стога ходите…

— Кто же тебе сказал? — спросил Мишаков, чувствуя, что тоже краснеет.

— Я сама видела.

— Сама? А кто еще?..

Марфуша едва заметно пожала плечами.

— Ну и что в этом такого особенного? — спохватился Мишаков. — За стога я на этюды хожу, а Вера живописью увлекается, она заинтересована.

— Это верно, Борис Лексеич, я-то никому не скажу. Да вот кто другой если… На чужой роток не накинешь платок.

«Что это я оправдываюсь перед ней!» — мелькнуло у Мишакова.

— Мне безразлично все это… насчет ротка и платка, — холодно сказал он.

Марфуша вздохнула.

— Не обижайтесь, Борис Лексеич, что насчет Верки вырвалось… я и сама не рада. А ежели… насчет портрета… время не будет, то и не надо. Я и без него обойдусь.

Говорить стало не о чем. Отгороженный от Марфуши этюдником, Мишаков посидел немного, глядя на пустынную деревенскую улицу с колодцем посредине, и встал.

— Счастливой встречи, Борис Лексеич!..

Мишакову хотелось грубо буркнуть в ответ, но он сдержался и был вознагражден: хорошо соседка ему напророчила. Когда он вежливо, на «вы», осведомился, готова ли Вера к очередному сеансу, студентка протянула голые руки из-за ситцевой занавески и сказала:

— Не смущайся, я одна дома, иди ко мне…

Кажется, в тот же день Мишаков почувствовал, что портрет Веры Панкратовой его чем-то не устраивает. Вдруг зародилось какое-то сомнение, совсем маленькое и пока что непонятное. Вообще-то портрет ему явно удавался. На холсте уже почти жила очаровательная хохотушка. Вера Панкратова эта, написанная Мишаковым, нравилась ему больше, чем живая, наверное, по той причине, что не могла говорить, лишь все время смеялась. Сама Вера замирала и немела, глядя на себя, а это уже в какой-то мере свидетельствовало о силе искусства. Но тем не менее беспокойство вдруг возникло, и Мишаков целый вечер не мог отделаться от мысли, что в чем-то его новая работа уязвима. Но в чем, в чем?..

В конце концов Мишаков решил, что еще нельзя судить о портрете: он не завершен. У художника важен каждый мазок. Надо подождать недельки две. Что же касается сомнений, так это обычное творческое недовольство. Это даже очень хорошо. Он перестал слепо восхищаться сделанным, он начеку. И значит, успех обеспечен!

Утром Мишакову захотелось рисовать. Он уже давно не испытывал такого щедрого желания. На рассвете землю окропил дождичек, трава еще не высохла, в огороде сверкали на укропе бриллиантовые ожерелья, возле крыльца, растянувшись на боку, спал на солнцепеке кот.

«Деревенский барин», — подумал Мишаков, рисуя кота и кур, которые осторожно обходили лежебоку, чтобы ненароком не нарваться на неприятность. Рисунок получился удивительно живым. Радуясь, Мишаков с альбомом в руке вышел на улицу и увидел Марфушу Силуянову, которая сидела на своей завалинке так же, как и вчера.

«А дай-ка попробую», — решил Мишаков.

— Не шевелись, Марфуша, снимаю, — сказал он, садясь перед соседкой на корточки и как бы прицеливаясь в ее лицо взглядом.

— Рисовать будете? — догадалась Марфуша. — Так я платье другое надену!..

— Ничего не надо, сиди, это я так, предварительно. Гляди во-он туда, на колодец. Поняла? А я вот тут пристроюсь и кое-что… соображу.

Мишаков сел на траву, положил альбом на колени.

— Поверни лицо чуть-чуть ко мне. Еще немного. Вот так смотри. Думай о чем-нибудь приятном.

— А о чем, Борис Лексеич?..

— О парне например. Об ухажере.

Марфуша крепко сжала рот, и лицо ее отвердело, стало каменным.

— Ну что ты будто выцвела вся?

— Я о маме своей буду думать, Борис Лексеич, — прошептала Марфуша.

— Думай о чем хочешь. Разожми рот. Раскрой его немножечко. — Мишаков стал сердиться. — Ну посмотри на меня. Улыбнись. Ты можешь улыбаться?

— Бывает что, Борис Лексеич…

— Вот и улыбнись, — Мишаков показал Марфуше палец, но это на нее никак не подействовало. — А-а, — раздраженно сказал он, — из тебя улыбку клещами не вытянешь! Гляди туда, куда я сказал.

«Ничего не получится, — подумал он. — Овалов почти нет. Не лицо, а одни прямые линии».

— Что, Борис Лексеич… вышло? — боязливо спросила Марфуша, когда Мишаков захлопнул альбом. — Показали бы…

— Не могу, Марфуша. Наброски я никому не показываю.

— Так вы хоть скажите… как, ничего?..

— Ничего.