Геннадий Ананьев - Орлий клёкот. Книга вторая

Постепенно Владлен все же заставил себя смотреть только на круп рашидовского коня, и шаг его стал ровней и спорей. Пошагал проворней и Кокаскеров, почувствовавший, что Богусловский справился с волнением.

Всего четверть часа шли они по рукотворному карнизу, а как ступили на твердую землю, силы у. Владлена будто кто-то вдруг высосал. С великим напряжением сделал он несколько шагов напудовившимися ногами, чтобы выпустить коновода с карниза, и плюхнулся на валун, который показался ему сейчас мягче мягкого кресла. И видел он перед собой только понурую голову коня, его взмыленную грудь, мелко и часто вздрагивающую, словно ее беспрестанно жалили взбесившиеся пауты. И эта явная усталость коня успокаивала, ослабляла самобичевание, тихомирила злость на слабосилие свое.

Не видел он, что и Рашид, а особенно коновод, сидят такие же немощные.

Рашид поднялся первым:

— Отец мой всегда говорил здесь: только идущий осилит дорогу. Подъем!..

А сам потянулся до хруста в плечах и заулыбался радостно, ибо мелькнуло в памяти страшное прошлое, когда подстегивал он себя и товарищей по несчастью такой же фразой, и возликовала душа, что нет за твоей спиной фашистского конвоира, нет автоматных очередей, подхлестывавших тех, кто еще в состоянии был передвигать ноги, а есть простор, вот этот, необъятный, бездонный, есть жизнь без позора и унижения — он улыбался безмятежно и вовсе не подозревал, что со стороны его улыбка кажется глупой; и Богусловский, впервые увидевший своего товарища таким, поспешил вывести его из блаженно-глупого состояния, спросив:

— Много еще пути?

— Как хорошо жить, Владлен-дос! Позор там, — он кивнул на запад. — Смерть там. Здесь, — он развел руки, словно хотел обнять все вокруг, — родные горы! Здесь — жизнь. Такой красоты нигде в мире нет.

Пожалел Богусловский, что рассек нити святой памяти. С ним тоже происходило подобное: вдруг всплывали яви ясней сцены прошлого, когда бывал он на грани жизни и смерти, пугался того прошлого, представляя себя в небытие, и радовался тому, что все страшное позади. Больше не стал беспокоить вопросами Рашида, да и не поперечил ему, хотя никак не воспринимал такой оценки, что не создала природа на земле ничего лучшего, чем вот эти горы. Что тут может вызвать восторг? Водопадный каскад, совсем потоньшевший ближе к перевалу? Вот эти стесненные ветром вершины без единого кустика, с едва цепляющейся за жалкие пленки почвы на граните жесткой и колкой травой, и если бы не эти желто-коричневые травяные проплешины, то можно было бы считать, что путешествуют они по луне — нет, не красота вокруг, а пугающая дикость, к которой нужно еще привыкать да привыкать.

«Чем тут восторгаться?» — удивлялся Владлен, чувствуя к тому же, что у него все сильнее и сильнее шумит в ушах и начинает поташнивать. Его уже тяготило бездействие, ему хотелось двигаться, чтобы перебороть начинавшуюся горную болезнь. Торопить же Рашида он не смел, опасаясь вторичной бестактности. Терпеливо ждал команды.

Оторвался наконец Кокаскеров от своих дум, подсунул ладонь под гриву коня, подержал немного и удовлетворенно заключил:

— Можно ехать.

Проверил подпруги, туги ли, и вспрыгнул в седло, вроде бы не вымотала из него силенки дорога, а только начиналась она.

У Богусловского такой легкости уже не было. Просто не осталось ее. Порастерялась на крутой тропе.

Добро, что пути оставалось всего ничего, но самое главное, что не было больше нужды спешиваться и тянуться за хвостом коня, — не выдержал бы иначе Богусловский, не одолел бы навалившейся слабости, не совладал бы с тошнотой. А в седле — ничего. Голова, правда, как закипающий чайник. Ну и что? Пусть шумит. Ноги не цепкие? Пусть. Рукой можно за луку придерживаться, тем более что не галопом скачет конь, а шажком, шажком. Пружинным, осторожным.

Одно беспокоило: хватит ли сил на спуск? Владлен слышал, да и читал прежде, что спуск нисколько не легче подъема. И как радостно стало ему, когда увидел он с перевала совсем близкую долину. Рукой, как говорится, подать.

Собственно, то была не долина, а скорее заливчик долины. Зеленый, с голубой речушкой, которая, казалось, спешила вырваться на вольную вольность Алая и так подстегивала себя, что даже сюда, на перевал, долетал ее шум.

У берега той речки стояла крутобокая внушительная юрта, в каких, как позже узнает Владлен, живут не временно, в отгонный период, а круглый год. И все. Больше даже намека на жилье нет ни в заливчике, в ожерелье гор, ни дальше, на Алае, куда доставал взгляд. Только паслись у подножий отара овец вперемешку с козами, десяток лошадей и пяток одногорбых верблюдов. Из юрты тянул дымок. Жидкий, едва заметный, быстро таявший в солнечной яркости.