Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— То есть, не понимаю?

— Колодки спалил.

— Тоже не понимаю.

— Ну, на каждой машине есть тормоза-колодки. В голове у человека, как я полагаю, тоже есть тормоза-колодки! Понесся и — хлоп, спалил колодки. Такое бывает и с первоклассными шоферами, а я имею второй разряд. Вдруг раз — и обратно колодки спалил.

— А вы понимаете, как опозорили нашу армию?

— Чем это… колодки спалил?

— А тем, что надругались над женщинами.

— Что ж им, песенки, что ль, петь?

— Да-а-а! — протянул пораженный Сухов. — Законченный элемент! — и, спросив членов трибунала, есть ли у них вопросы, на что те ответили отрицательно, предложил: — Выносим приговор!

Вскоре приговор был зачитан перед фронтом, и когда прозвучало слово «расстрел», пехотинцы облегченно вздохнули, и кто-то даже крикнул:

— Таких гадов надо без суда и следствия в расход пускать. Вон еще стоит! Чего время тратить, обоих разом прикончить!

А Елисеев, услышав слово «расстрел», сплюнув, сказал:

— Шуточки!

Но его отвели от стола. Исполнитель поставил осужденного лицом к овражку, вынул наган и выстрелил в затылок. Показалось красное пятнышко. И Елисеев, схватясь руками под коленки и падая на спину, как-то осторожно согнул голову к груди, словно боясь зашибить затылок.

Его столкнули в овражек и быстро закопали.

«Позорный конец! Куда лучше умереть на поле брани, чем вот с таким позором!» — подумал Иван Кузьмич, в ужасе представляя, что вот скоро и его отведут к тому же овражку, так же исполнитель вынет наган, выстрелит ему в затылок и он так же схватится руками под коленки и, падая, будет беречь затылок. И перед Иваном Кузьмичом заново пронеслась вся его жизнь: Красная Пресня, где он бегал по закоулкам, отец — бородатый Кузьма, погибший на баррикадах в тысяча девятьсот пятом году, подмосковная деревня, куда после смерти мужа переехала мать, и опять завод… Революция. А вот он уже взрослый человек… Начальник цеха. Два сына: один инженер, другой летчик. Гибель сына Сани… И ни одного черного пятна в жизни…

Сухов спросил, как его звать, где родился, кто родители, женат ли, давно ли в армии, то есть он спрашивал о том, о чем уже расспросил следователь, но тот задавал вопросы мягким голосом, вселяя в Ивана Кузьмича надежду, а этот пронзает его серенькими маленькими и до чего же злыми глазками!

— Считаете ли вы себя виновным в своем тягчайшем преступлении? — долетели до Ивана Кузьмича слова Сухова.

— Да. Признаю, — глухо ответил он и тут же добавил: — Но то был не я.

Наступила тишина.

Пехотинцы, стоявшие под соснами, не договариваясь, один за другим приблизились к столу и плотным кольцом окружили его.

— Значит, не вы, а кто-то другой кинул танк? Кинул — и давай мять. Так, что ль? — строго спросил Сухов и, еле слышно засмеявшись, добавил: — Каждый преступник свое преступление старается на кого-то или на что-то свалить. Это еще сказано в римском праве. Отвечайте, подсудимый.

— Римского права не знаю… но никогда не лгал, это знаю.

— Значит, что ж, кого-то судить нам, а вас отвести вон к бойцам? Так, что ль? — еще суровее спросил Сухов и зашевелил усами.

— Вам дано право судить, а я подсудимый: что сделал, то сделал… а что не делал, того не делал, — вскипел было Иван Кузьмич, но тут же одернул себя: «Не горячись. Ты виноват, ты и ответ держи».

— Ну и говорите прямо, — прервал его Сухов.

— Говорю прямо: достоинство терять неспособен даже перед смертью. Говорю: виноват. Говорю: не помня себя, свершил преступление.

Среди пехотинцев пошел гул, говор. Все громче и громче, и вдруг все это слилось в одном слове:

— Родионова! Родионова! Родионова!

Тогда из толпы вышел молодой боец с глубоким шрамом на щеке и, заикаясь, выкрикнул, обращаясь к Сухову:

— Разрешите выразиться?

— Митинг тут, что ли? — оборвал его Сухов.

Тогда из рядов пехотинцев полетело:

— А зачем же нас сюда выставили?

— У него душа горит, у Родионова. Дайте ему слово!

— Значит, вроде свидетеля хочет выступить? — произнес Сухов, когда крики смолкли. — Можно.

Родионов вздохнул, разгладил грудь и начал:

— У меня была сестренка… Нюра. Такая маленькая — на горбу я ее все носил. Куда пойду — ее на горб — и пошел себе, пошел.

— Любил, значит! — сказал кто-то из толпы. — Слушайте, слушайте, товарищ председатель воентрибунала!

— Да и как не любить: сестра. Эх! — подхватил еще кто-то.

— Так вот. Выросла она. Десятилетку окончила. Шутка, десятилетку! Ну, мы с мамой ее в институт направили — на доктора. Учись, Нюра, радость ты наша! Два года проучилась. Красавица! Нос такой вздернутый, задорный, глаза голубые, все на свете знает: хотите, про человека, строение его, хотите, про землю: про руду там, про уголь, про нефть и всякое прочее. Ну, война. Нюра: «На фронт пойду». Говорю ей: «Нюра, я иду, хватит. А ты учись. Доктором будешь. У нас в роду Родионовых, кроме пастухов, никого не было, а тут доктор, понимаешь ты, величие какое». А она свое: «На фронт». Не сдержать, — Родионов скрипнул зубами: — В Орле с виселицы я ее снял. Повесили, гады, Нюру! Жизнь оборвали!.. И я вас… я тебя, отец, понимаю: месть неудержимо вскипела! — вдруг неожиданно закончил Родионов и шагнул к Ивану Кузьмичу, хотел было пожать руку, но так разволновался, что промахнулся и пожал руку выше ладони.