Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Вот здесь, на углу, стоял полчаса с дорогим человеком, давно стоял, а врезалась в память эта недолгая встреча. А тут, возле табачной лавки, рядом с которой и поныне холодными зимами и зябкими веснами греются ночами на всегда теплой чугунной крышке колодца теплотрассы то бродячие собаки, то бездомные кошки, приключилась с тобой абсолютно фантасмагорическая для нынешних времен история. Покатался тогда по относительной молодости и дурости — стыдно сказать — на милицейском мотоцикле, не стал спорить с патрулем, потому что по справедливости прихватили и того, с кем сцепился. А перед этим бесплатным рейсом тот волком взвыл и мигом отрезвел — полупьяный обалдуй, однако ударил хулиган первым, и кулак у него оказался не ватным, а родственник — это уже потом выяснилось — твоим же армейский сослуживцем. А полукварталом дальше — из крохотного, уютного для любителей «строить» магазинчика, который скоро пойдет на снос, спешил ты, не зная куда подевать от нескромных взглядов тяжеловесную бутылку шампанского, к н е й спешил, оставшейся в памяти неясным, но бесконечно счастливым и горьким воспоминанием, неубывающим, пусть и минуло столько долгих лет и нет никакой надежды, чтобы хотя бы в памяти связать концы оборвавшейся нити. А если свернуть в этот зеленый двор, то невольно переберешь в памяти ту ли еще сценку, когда позапрошлым летом неожиданно напал на тебя здесь какой-то подозрительный тип, и ты уже готов был крутануть тот же хасанский безотказный приемчик, после которого или хряский звук упавшего мешка и — тишина, или же волчий вой долго разливается, на всю округу, но незнакомец, упредив, заключил тебя, все еще не веря, в железные объятия, да так, что кости затрещали — ба, старый довоенный друг, приехал к родной дочери, взрослой уже, и даже не знал, что в кои веки ты бросил якорь з д е с ь; а в этом сквере, украшенном роскошными газонами, каштанами, акациями, туей, редкими соснами, еще какими-то диковинными кустарниками и казенно сработанным памятником по центру, ты яростно поспорил с давним своим коллегой, и не пустяково поспорил, а по существу, и стали вы один другому неприятными людьми на все времена — и так далее до бесконечности.

Живешь; люди, тебе не знакомые, но которых часто видишь в один и тот же час по дороге на работу, тоже стареют, а город растет и вширь и ввысь, и уже чаще попадаются тебе утрами новые лица, но проходит время, и они становятся вроде бы знакомыми, как давно знаком сам город.

Да что город! На большую карту или на глобус взглянуть страшновато: казавшиеся в отрочестве заманчивыми, романтичными и досягаемыми только в захватывающих книгах самые далекие места теперь для тебя уже давно не «терра инкогнита», и ты о них имеешь собственное, конкретное представление, а многие люди из этих мест — о тебе тоже, о твоей стране, о твоем городе.

Хорошо бы переехать куда-нибудь, чтобы окружающее стало хотя бы на время для тебя в этом смысле п у с т ы н е й, и начать все сначала, но ведь как начать? — память, спасибо ей, не даст. И жизнь, тут поверишь Сенеке, как басня, ценится отнюдь не за длину, и возненавидеть ее можно только вследствие апатии и лени. И чаще всего немногословные, но полные тепла и бодрости письма, открытки и телеграммы слетаются к тебе, особенно к праздникам, из самых невообразимых мест, как бы говоря о том, что не быть тебе никогда одиноким ни на расстоянии, ни близко среди многих людей и городов, а разве это плохо?

Вот о чем он еще подумал вчера, отгоняя от себя смутную тень колыхнувшегося предчувствия, призрак необозначившейся беды. У старомодного трехэтажного дома с лепным фасадом и выкрашенными в желтый цвет фальшивыми колоннами — машинально вспомнил: строили этот дом в первый год после войны пленные японцы — он вдруг ощутил, что идет не по теплому асфальту тротуара, по бумагам, оказавшимся под ногами: целая россыпь поздравительных открыток из одного, а может быть, и нескольких альбомов сразу, конвертов, картонок, еще каких-то сложенных вдвое и вчетверо листков. Очевидно, это были письма, хранимые долго и с аккуратной тщательностью, и очень странно было видеть все это на тротуаре, под ногами.

Но потом, уже через секунду, все объяснилось: откуда-то с верхних веток, что закрывали распахнутую балконную дверь, подсвеченную слабым оранжевым огнем старомодного абажура на третьем этаже, громко упал вниз мужской возглас, а следом в сумеречном воздухе снова закружился рой бумаг, открыток и фотографий. Одну фотографию занесло в сторону, она кувыркнулась несколько раз и плавно легла под толстое дерево, потом столь же громкий женский голос властно потребовал: «Петро, изверг рогатый, брось чудить — не то я тебя!..» — и на удивленье все разом стихло. Вот тогда у него и закололо в сердце, и от этого на миг стало ему нелепо и даже страшновато, но тут же появилось ничем не объяснимое желание поднять упавшую фотографию и взглянуть на нее.